Кругосветное путешествие короля Соболя

– Это долгая история.

– Очень долгая история, – добавила Афанасия, молодая женщина, с которой Франклин не спускал глаз.

– Она охватывает множество стран, повествует о трагедиях и сильных страстях, разворачивается среди дальних народов, чья культура и языки отличаются от всего, что известно в Европе…

– Пусть это вас не смущает! Напротив, вы до крайности возбудили мое любопытство. Ничто не доставляет мне такого удовольствия, как захватывающие истории. Они заставляют забыть о моем возрасте и недугах.

– Но она действительно такая длинная, что рассказывать ее, возможно, придется несколько дней.

– Пока ваш рассказ будет увлекать меня, вы будете желанными гостями. Станьте для моих болей тем же, чем Шехерезада – для смерти. Утишьте их своими речами.

– Будь по-вашему, – с серьезным видом заключил Август. – Мы изложим нашу историю по очереди. Если Афанасия не возражает, начну я.

Бенджамин Франклин устроился поудобнее в кресле и прикрыл глаза. Снаружи ветер вздымал кленовые листья в осеннем саду. Ричард развел огонь в камине и поставил перед рассказчиками чашки с дымящимся чаем. Аромат духов Афанасии наполнял теплый воздух комнаты. Существует ли на свете, подумал Франклин, более идеальная картина счастья?

Август I

Я бы сказал, что все началось в тот день, когда отец выгнал моего наставника. Его звали Башле. Он был француз и жил у нас в доме уже три года. До его появления мое существование было довольно унылым. Вы же знаете, какая жизнь в этих старых замках… Хотя нет, вы, конечно же, не знаете. У вас, в Америке, ничего подобного нет!

Представьте себе огромное черное здание, со стенами толщиной в две лошади, поставленные рядом. Редкие проемы сделаны там, где их решил пробить мой прадедушка, когда турецкая угроза, казалось, миновала. Летом те места сплошь покрыты зеленью. Следует всегда опасаться зеленых стран: это означает, что они не испытывают недостатка во влаге.

По сути дела, весной и осенью мы жили под дождем. На границе венгерской равнины, там, где земли плавно взбираются к Карпатам и Польше, тучи ползут вдоль склонов, душат долины и возмущаются, встречая малейшее сопротивление. Пик, на котором был выстроен наш замок, дорого платил за свою дерзость: полгода его трепали бури и хлестали ливни. Осенние дожди уступали только первым снегам, а зимой все коченело в ледяной стуже.

Это было мое любимое время года: светлое, белое, как заиндевелая почва, и синее, как безоблачное небо. Мне всегда казалось, что цвета нашего герба продиктованы стремлением воздать должное ослепительным краскам зимы. Кто-то из моих предков в один из привычных нам ледяных январей наверняка выбрал себе герб, глядя на пейзаж за окном.

Так или иначе, до приезда Башле мое детство было мрачным и одиноким. Старшие сестры делали вид, что меня не замечают. Мать была женщиной светской, в одиночку отправлявшейся к венскому двору. Я обожал ее, хотя она никогда не проявляла ко мне ни малейшей нежности, а возвращаясь в замок, сдерживала мои порывы. Я восхищался ее строгой красотой, элегантностью, глазами цвета зимнего неба, которыми она по доброте своей наделила и меня. Это было грациозное, хрупкое создание, кутавшееся в шали при малейшем сквозняке. В замке она могла выжить только в непосредственной близости от громадных каминов, которым слуги для поддержания огня скармливали целые леса. Я всегда удивлялся, как она, такая субтильная, смогла произвести на свет троих детей. Сам я был в то время тщедушным ребенком, что крайне меня огорчало, когда я рассматривал на стенах портреты моих суровых мадьярских предков, закованных в латы и вооруженных мечами, каждый из которых наверняка весил вдвое больше меня самого. Одно утешало меня – это мысль о том подарке, который я невольно сделал матери, став единственным ребенком схожего с ней телосложения, ребенком, в котором, как я надеялся, она могла узнать свои впалые щеки, тонкие светлые волосы, хрупкие члены…