Кругосветное путешествие короля Соболя

– Довольно, мадам, – произнесла она уже чуть тише, не сумев, однако, скрыть угрожающие нотки в голосе, режущем, как ржавый металл. – Мой отец нуждается в отдыхе, а ваши истории его будоражат. Лечащий врач уже просил вас оставить его в покое. Подчинитесь. И лучше вам больше не появляться на Маркет-стрит.

Последние слова прозвучали как суровый приговор.

Находясь под сильным впечатлением, Афанасия присела в реверансе. Потом отступила, продолжая раскланиваться.

Внезапно в комнате раздался страшный грохот. Это Франклин схватил растение в большой вазе эпохи Мин и швырнул его на пол. Дочь попыталась удержать вазу, но та все равно разбилась.

– Салли, выйди вон! – заорал он. – А вы, Гидеон, – я не желаю больше вас видеть! Никогда. Все эти месяцы под предлогом заботы о моем здоровье вы донимаете меня, запрещаете все, что может доставить мне удовольствие. Так вот, говорю вам со всей определенностью: вы не помешаете мне дослушать эту историю до конца. Можете вызывать кого угодно, господа лекари всех мастей.

Уставив по очереди свой согнутый ревматизмом палец на Августа и Афанасию, он добавил:

– Душу готов заложить, лишь бы дослушать вас – что одного, что другого. Эта мегера нас оставит, и вы сможете продолжить.

Женщина подбоченилась и шумно вздохнула. Потом мелкими шажками направилась к выходу, скрестив руки на груди.

– Можете сколько угодно думать, что мы так все и оставим, – бросила она отцу, обернувшись, прежде чем выйти из комнаты. – Будьте спокойны: я знаю кое-кого, кто сумеет обуздать вас, уж поверьте. И обращусь к нему незамедлительно.

Выложив угрозу и не добавив ничего более, она вышла с явным желанием хлопнуть дверью. Но сдержалась и аккуратно прикрыла ее.

Франклин повернулся к Афанасии и взял ее за руки. Но очарование исчезло.

– Мы вернемся завтра утром, – вздохнула она. – Рассказ продолжит Август.

Август I

Мы видимся уже почти неделю, господин Франклин, и у вас было время узнать, что мы за люди. Вы поняли, что Афанасия куда лучше меня говорит о чувствах. Однако сейчас, когда наш рассказ дошел до этого момента, я не могу не начать с описания моих тогдашних переживаний.

Последняя неделя перед нашим отбытием на Мадагаскар была так богата событиями, так наполнена жизнью, что в те дни у меня возникло почти физическое ощущение полного перерождения.

Прежде всего я осознал живущую во мне любовь, которой я никогда не отводил места. В детстве ни отец с его солдафонской грубостью, ни мой воспитатель, самой жизнью обреченный на безбрачие и одиночество, были не способны научить меня понимать свои чувства. Моя привязанность к Афанасии не имела для меня имени, а когда благодаря ей я это имя нашел, то испытал глубокое потрясение, словно на меня снизошло подлинное откровение. Я открыл не только это чувство – можно сказать, я открыл себя самого. Словно прорвало плотину, и на долгие дни я утонул в потоке чувств и слез. Но в то же время взятые на себя обязательства не позволяли мне целиком отдаться этой эпифании^[41]. Корабль был готов; корпус добровольцев, которых мы отобрали, ожидал моих распоряжений. Вдобавок ко всему военно-морской министр вызвал меня к себе для завершающей беседы.

Я отправился к министру, еще пылая от поцелуев Афанасии и ясно осознавая, что на лице наверняка остались следы от слез радости, которые я пролил в последние дни.

Вы знаете, каких высот достигли французы в искусстве демонстрации власти. Представьте себе высоченную дверь с маленькой бронзовой ручкой на уровне головы, гигантский кабинет, погруженный в полутьму и тишину. Министр сидел в углу рядом с окном и, вместо того чтобы казаться крошечным в этом необъятном пространстве, пыжился, впитывая в себя всю его величественность, и, каким бы маленьким ни был, воплощал собою высшую власть – ту, что опирается на Божественную волю.

Министр милостиво пригласил меня сесть, правда выдержав паузу, совсем небольшую, но достаточную, чтобы я смог оценить, какую честь он мне оказывает.

Он посмотрел на меня, как только он умел это делать, то есть устремив глаза поверх головы, так что я не мог поймать его взгляд. Потом объявил, что король накануне изволил осведомиться о моей миссии и возлагает на нее большие надежды. По словам графа де Буана, самым горячим желанием его величества было утвердить наконец на Мадагаскаре французское присутствие – цель, осуществление которой откладывалось на протяжении более чем века.

На мои осторожные вопросы относительно поддержки, которая будет мне оказана в данном предприятии, он ответил, не вдаваясь в детали, а лишь всячески меня ободрив. Мол, мне нечего опасаться, поскольку сам король выказал такое желание, и неповиновение было бы непростительно. Я собирался более подробно обговорить некоторые вопросы, потому что боялся отплывать, не получив необходимых гарантий. Но из-за торжественности момента и тона министра все возражения застряли у меня в горле.

Когда он наконец поднялся, взял меня за руку и пожелал удачи, горло мое сдавили рыдания, которые я с трудом сдержал, чтобы не показать виду.