Круговая подтяжка

Дорн сделал Барашкову реверанс и исчез за дверями. Барашков и Маша остались в ординаторской. Лампы гудели, казалось, нестерпимо громко. У Мышки стала раскалываться голова. Ей захотелось поскорее уйти из этой комнаты, как-то сразу опустевшей без Дорна.

– Знаете, вы тоже идите домой, – сказала она Барашкову. – Валентина Николаевна в более-менее стабильном состоянии. Я подежурю возле нее. Справлюсь без вас. В крайнем случае позвоню, а вы смените меня завтра.

Барашков подумал, что Маша права. Сейчас Тина спит и должна проспать до утра. Колготиться здесь вдвоем всю ночь не было никакого смысла. Силы могли понадобиться и позже.

– Хорошо, – сказал он. – Оставайся. Завтра я приду, введем контрастное вещество, Дорн уточнит размеры опухоли. Пригласим консультантов. Послушаем, что они скажут.

Мышка постеснялась спросить, кто будет оплачивать консультацию.

– Оплачу я, – угадал ее мысли Барашков. Мышка обрадованно вздохнула.

Они прошли напоследок в палату, посмотрели Тину, и Барашков ушел. Маша посмотрела остальных. Та женщина, которая систематически билась головой в стену смежной с Тиной палаты, к счастью, тоже спала, как всегда оставив включенными все лампы. И только в бывшем Тинином кабинете беспокойно ворочалась и вздыхала без сна Генриетта Львовна. Молодясь и храбрясь на людях, по ночам она испытывала страх перед будущим. Мышка, заглянувшая к ней, не в силах была проводить душеспасительные беседы, поэтому просто велела сделать Генриетте Львовне укол снотворного, а сама вернулась к Валентине Николаевне.

В кухонном отсеке ее палаты она включила небольшой электрический чайник, заварила чай, нарезала лимон, проглотила таблетку анальгина. Аккуратно прикрыв дверь в палату, она вышла в коридор, достала сотовый телефон, набрала номер. Ответ раздался не сразу.

– Папа, ты где? – спросила она, услышав знакомый голос.

– В данную минуту в Париже, как раз хотел спросить, что тебе привезти?

Мышка представила круглую голову отца с коротко подстриженным ежиком волос и пробивающейся сединой на висках, характерные треугольнички бровей, домиками возвышающихся над насмешливыми внимательными глазами, и ощутила такую острую потребность укрыться в его объятиях, что зашептала отчаянно:

– Ничего мне не надо, папа! Я соскучилась. Сам приезжай. Мне здесь так трудно, так плохо!

– Что-нибудь на работе случилось? – забеспокоился отец. – Или личное?

– Да нет у меня личного. – Она подумала, что он осудит ее за слабость. И уже совсем другим, почти спокойным голосом она сказала: – Как-то очень много вдруг перепуталось…

Отец еще не произнес ничего в ответ, а она уже знала, что он скажет, и угадала.

– Никогда не распускай нюни! У тебя хорошая голова. Не принимай решения сразу. А уж если решила – не отступай. Дави и жми! Забудь о таком бессмысленном понятии, как справедливость. Оно часто мешает. Справедливость – для всех разная. То, что хорошо для одного, не может быть хорошим для всех. Поступай только так, как считаешь нужным.

Она все это уже знала. Но все-таки ей стало легче.

– А ты когда приедешь? – спросила она.

– Как закончу дела, – ответил отец.

– Какие дела могут быть в Париже? Ты опять по девочкам? – Мышка вздохнула. – Поосторожнее там с африканками. Не безумствуй уж очень сильно.

– И ты тоже не безумствуй, дочурка, – хмыкнул отец и отключился. Маша сунула телефончик в карман, вернулась в палату. Кругляшок лимона уже растрепался в ее стакане и высветлил темно-коричневый чай. Она взяла из коробки несколько кусочков сахара и стала грызть, оправдывая свое прозвище. «Жалко, пирожное слопала днем. Весьма опрометчиво поступила». – Она вздохнула и подумала, что впредь надо держать в кабинете запасы.

А Аркадий Петрович Барашков в это время еще ехал на метро к Тининому дому – туда, где во дворе он оставил свою машину. Он думал, что тянуть и терять им нечего, и, как только Тинино состояние станет стабильным, нужно будет принимать решение об операции. Операция предстоит непростая, но другого выхода нет.

13

Вечер, когда Юлия пригласила Азарцева ужинать, окончился полным фиаско для обоих. Для нее – потому что, несмотря на все ее ухищрения, зазывные улыбки, глубокое декольте, бывший муж остался равнодушным ко всем ее прелестям, которые сам же с таким искусством и смоделировал. Для Азарцева – потому что он перестал быть в ее глазах мужчиной. Выпил он за столом достаточно – уж Юля внимательно проследила за этим, – с аппетитом поел, а если, по Юлиным представлениям, сытый и полупьяный мужчина не склонен завалить такую красавицу, как она, в постель, этот человек не мужчина.

Азарцев же после ужина еще долго болтал о том о сем с Олей. А когда потерявшая всякое терпение Юлия под предлогом, что пьяным нельзя садиться за руль, призывно повела его в единственную имеющуюся в доме, кроме Олиной, бывшую когда-то супружеской, постель, Азарцев скромно улегся у самой стенки на бочок и, положив руку под щеку, как ребенок, тут же сладко заснул. Юлия пыталась его растормошить, на что хорошо подвыпивший Азарцев прямо сказал: