КРУК

А с клироса звучал тем временем трехголосный хор «Да исправится молитва моя» Бортнянского… Кузьма об этом не знал, просто совпадал с трёхголосьем – и всё. Он снова смотрел на Соню. И открылось ему: она его Софья, и вся ее мудрость, и вся красота – живая, бессловесная музыка, та, что разлита во всем божьем мире. «Так вот оно что… вот почему», – успел он навсегда догадаться до чего-то, но тут же спрятал эту догадку, чтоб никакие случайные слова ее не разрушили, не испугали. Он узнал и позабыл – до времени…

Служба проходила своим чередом, уже в алтаре шло таинство евхаристии, а Кузьма отвлекся, стал крутить головой и вспомнил: вот так же вертелся в детстве, в Хмелевской церкви. Он разглядел среди прихожан несколько знакомых. Далеко впереди стоял Шкунденков, был он не один, с двумя женщинами, с женою и дочерью скорее всего. В другом приделе высился крупный Кафтанов. Узнал он и русского посла, которого видел у баронессы тети Нади. И множество молодых и старых незнакомых людей стояло вокруг. Чанов смотрел и думал: «Лица-то у всех какие человеческие…» Он отдельно помолился о бабушке Тасе и сказал: «Спасибо». И вдруг понял: «спасибо» – это «спаси Бог»…

Из алтаря вынесли чашу и просфоры, и люди рядом с Кузьмой негромко и недружно, словно каждый себе, запели «Тело Христово примите, источник бессмертия вкусите…», кто-то совсем рядом тоненько пел по-французски, все построились к трем священникам. Кузьма попал к отцу Амвросию, а Вольф уже подходил к отцу Георгию. Кузьма с детства не причащался и позабыл, как это. Он смотрел: вот Вольф подошел к священнику, склонился, руку ему поцеловал, спокойно так, как быть должно. «Так и должно быть!» – поверил, глядя на Вольфа, Кузьма, и успокоился, и был готов. Отец Амвросий оказался совсем небольшого роста, глянул ласково, имя спросил. Кузьма ответил и склонился над ним низко, почувствовал, как священник накинул на его голову кусок ткани, название которой Кузьма знал, но забыл, и услышал тихий вопрос: «Грешен?» – «Грешен!» – прошептал Кузьма и вдруг почувствовал, будто перед Иисусом стоит, перед тем, кто за него, за Кусеньку, был распят. Священник убрал ткань и сказал: «Ныне прощаются грехи твои, радуйся, Кузьма!» Служитель махнул кисточкой и поставил душистым маслом крестик на лбу, а отец Амвросий серебряным черпачком вложил ему в рот, как младенцу, кусочек хлеба, размоченного в кагоре. И перекрестил. И отпустил.

«Я же руку не поцеловал! Я ведь хотел… – вспомнил Кузьма. – А дедушка такой хороший… олух я Царя небесного…» Уже другого причащал отец Амвросий, улыбаясь и тихонько спрашивая… Кузьма постоял столбом, перекрестился и снова сказал: «Спасибо!»

Где-то в глубине его сердца засмеялась бабушка Тася и сказала: «Молодец! Садись, четыре с минусом!»

Господи, какая благодать, какое облегчение!.. Душа чиста и легка… И тело как из бани… Кузьма, пошатываясь, шел к выходу. Все было ему прощено. Все.

Один в круге

На следующий день первым улетел Давид Дадашидзе. Его на рассвете проводили Блюхер и Чанов – отец Георгий ушел на утреннюю службу, Вольфа и Павла было жалко будить, они сладко спали «под виноградами» – на просторной лоджии отца Георгия, в зимнем саду.

В аэропорту, в очереди на регистрацию Давид спросил Кузьму:

– Помнишь, в Круке, в одну из ночей ты говорил о столпниках и молчальниках?

Кузьма поморщился:

– Я много чего наговорил, не помню. Да и не бери ты в голову, я же не знаю ничего… Нахватался, как все.

– А я даже и не нахватался. Про столпников с молчальниками в меня запало, а когда стряслось все… ну ты знаешь… действительно очень тишины захотелось. Молчания. Вот я и еду помолчать, на столбе постоять…

– Вернешься? – спросил Блюхер.

– Что будет, то будет. Но мы, Бог даст, увидимся.

У выхода на посадку Блюхер сграбастал Давида за плечи.

– Ты, брат, в монастыре помни: научат дурака Богу молиться, а он и лоб разобьет, и не помолится. Понял?

– Понял! – ответил Давид, рассмеялся и обнял Василия.

Только когда он окончательно пошел на посадку, Кузьма увидел, что на спине у Давида болтается джинсовый школьный ранец Сони, а на голове ладно сидит вязаная, бурая в белую крапинку шапка Павла.

Самолет Асланяна улетал в одиннадцать, поехали за Павлом, разбудили, вытащили его из бесформенного синего пуфа, брошенного под гранатовый куст, который цвел вовсю, но в то же время плодоносил, мелкие кулачки юных гранатов начинали розоветь. Поэта повели завтракать за ночной, теперь уже утренний рождественский стол.

– Что ж вы меня раньше не подняли! – сердился Павел. – Ведь это же свинство – с Давидом не проститься…

Из сада на шум вышел помятый Вольф, а из кухни теплая и милая хозяйка вынесла горячий кофейник.

Вольф зевнул, хрустнул спиной и сказал:

– Спал в раю и радовался, как удачно помер – в рождественскую ночь, сразу после причастия…