Крушение империи

— Умная мысль! — оценил ее Карабаев-старший.

— Да. И скажу от себя, Левушка: платье женщины надо писать так, чтобы умственному взору нашему видно было ее тело. Во всяком случае, я угадываю тело этой молодой незнакомки. А ты? — улыбнулся брату Георгий Карабаев.

Краски крымского солнечного пейзажа — зеленого и багряного, кипарисы перед высоко поднятой над землей белой террасой, и на ней, в дачном плетеном кресле, — женщина в волнах легчайшей летней одежды, закрывающей наглухо круглолицую и красногубую красавицу от шеи до кончиков ножек. И только в одном — скромном, маленьком — месте не успела она укрыть себя от жадного подглядывания Феба: лучи его проткнули легкие ткани чуть пониже плеча этой женщины, — и уже можно было угадать не только ее загорелую полную руку, как бы ждущую прикосновения губ, но и всю силу ее скрытого телесного ожидания.

— Да, хороша… — скромно, конфузливо признал Лев Карабаев.

Ему вспомнилась сейчас Людмила Петровна в купе петербургского поезда. Вероятно, потому что она тоже была хороша по-своему и всего лишь минут двадцать назад заявила о себе по телефону. Он нескладно заговорил о ней и, ожидая какой-либо легкомысленной мужской реплики в ответ, услышал вдруг от брата слова деловитые и серьезные:

— Представь себе, Левушка, я теперь каждый день думаю о смерти генерала Величко. Приезд сюда его молодых наследников породил в моем уме некоторые… сладкие планы. Нужны, конечно, капиталы. Что ж…

— Я тебя не понимаю, дорогой, — сказал Карабаев-старший.

— Сахарный завод, — кратко пояснил Георгий. Глотнул коньяку и налил себе вторую по счету чашечку кофе. — Надо думать, что вопрос о продаже завода будут решать не эти двое молодых — Людмила и студент, а старший их брат, который в Петербурге… Кстати, ты незнаком ли с ним? — осведомился Георгий Павлович.

— Нет.

— Жаль.

— Но если тебе это надо, будет…

— Ты найдешь путь к знакомству? Спасибо тебе, Левушка.

— А тебе под силу такой завод? — заинтересовался Лев Павлович. И подумал: «Видимо, Егор-то наш прорезывается в подлинные капиталисты. А? Делец, вижу!» («Егорка» — так называл некогда сына-гимназиста Карабаев-отец, преподаватель арифметики в четырехклассном городском училище.)

— Силы надо подсчитать, — вздохнул и потрогал свой смолянистый ус Георгий Павлович. — Подсчитать… подсчитывать, брат, — с разной — осторожной и усилительной — интонацией повторил он, и Лев Павлович понял теперь, что именно этим-то был занят, главным образом, его брат в новогодний вечер.

Понял, что Георгию были глубоко безразличны в сущности все сегодняшние гости, примостившиеся как бы под навесом его здешней славы и благоденствия, что потому он был сегодня скуп в общении не только с ними, но и со всеми домашними и даже с ним — Львом Карабаевым. И что вот сейчас, в тиши ночного кабинета, брат решил, видимо, «замолить свой грех» пред ним, оставшись для беседы.

«Ничего, ничего, Егорка», — прощал его в душе Лев Павлович, называя брата давнишним семейным словцом.

Георгий словно невзначай спросил:

— Что ты скажешь о Теплухине?

Вопрос этот удивил Льва Павловича. Неужели брат перестал думать об единственно интересовавшем его деле, о предмете своих столь практических мечтаний? Почему вдруг спрашивает о чужом, выключенном, казалось бы, сейчас из памяти человеке?

— А что такое? — вопросом на вопрос ответил Карабаев-старший.

— Проверяю себя, — сказал младший, но, что именно хотел проверить, не пояснил.

— Один из многих теперь, — бесстрастно отозвался о Теплухине депутат Государственной думы.

Он снял с себя державшийся на резиночке черный шелковистый галстук, открепил от воротника белую пикейную манишку и вместе с воротником, манжетами и запонками положил все это на пуф возле братниного письменного стола. Сам удивился, почему раньше не сделал этого, не «рассупонился»…

— Очень хорошо, что таких, как Теплухин, стали освобождать, — продолжал он, зевая. — Чем меньше правительство будет мстить революционерам, тем больше у него шансов теперь не бояться их. Ты согласен со мной?

— Меня меньше всего интересуют глупые, — сказал насмешливо Георгий Павлович. — За здоровье тех, Левушка, кто должны быть умными!

Он налил себе коньяку и широким глотком опорожнил рюмку: словно янтарная жидкость из маленького сосудика вылилась в огромный, с далеким дном.

— Вспомни, Левушка, что ты сам сегодня говорил о бездарном, глупейшем нашем правительстве. Вам там в Петербурге не потерять бы своего ума — вот в чем дело. Надо быть умными политиками, Левушка.

Георгий Карабаев встал и заходил по комнате.

Возвращаясь к своему креслу, он перешагнул через одного из раскинувшихся на ковре догов, и тот даже не пошевельнулся. Но стоило Льву Павловичу привстать и протянуть руку к никелированному кофейнику, чтобы отодвинуть его от края стола, как тот же дог вскинул свое срезанное, остроконечное ухо и медленно, предостерегающе повел по полу длинным тяжелым хвостом.

«Ну, это уж свинство… Это, зверь ты эдакой, прямо деспотизм!» — возмутился и, признаться, устрашился Лев Павлович. Он решил потребовать у брата, чтобы тот избавил его от надзора этих «чудищ» — собак…