Крушение империи

Калмыков. В Петербурге как-то Кандуша в пьяном виде бахвалился, показывал мне письмо… То есть не показывал, а читал письмо, якобы адресованное ему, а на самом деле оно было адресовано Ивану Митрофановичу Теплухину. Почему это письмо оказалось у него?

Следователь. Можете вы подозревать Теплухина в причастности к охранке?

Калмыков. Это было бы чудовищно! Он был революционером прежде, на каторжных работах…

Следователь. Расскажите, как произошел арест.

Калмыков. Чей?

Следователь. Губонина и Кандуши.

Калмыков: Вкратце вы уже знаете из протокола, обставленного в пикете на Фундуклеевской улице, в редакции «Киевской мысли». А было это так… Когда я увидел Кандушу, каюсь — я попятился назад от неожиданности. Я ничего не понимал, но в то же время скорей почувствовал, чем понял, что нельзя дать ему улизнуть. Я, представьте, вынул вот этот браунинг и что-то крикнул… и довольно громко, вероятно. Кандуша остановился на одном месте, а на мой крик прибежала из соседней комнаты теплухинская экономка.

Следователь. Губонин не вынимал оружия?

Калмыков. Нет.

Следователь. Как он держал себя?

Калмыков. Насколько мне помнится, он все время оставался сидеть на диване, не двигался с места.

Следователь. Игра на спокойствии… та-ак. Продолжайте.

Калмыков. Я потребовал от экономки, чтобы она сдала мне немедленно все ключи от парадной двери и сама вышла на площадку.

Следователь. И что же? А ключи от черного хода?

Калмыков. Нет.

Следователь. Не догадались в тот момент?

Калмыков. Как видите, обо всем догадался… Я знал, что в квартире нет черного хода.

Следователь. Ага… Ну, дальше.

Калмыков. Она тряслась вся, но выполнила мои указания. И довольно проворно.

Следователь. Чем вы объяснили ей всю сцену?

Калмыков. Напугал, что это громилы!.. С браунингом в руках я отступил в прихожую, потом в открытую уже дверь выскочил с ключом на площадку, захлопнул и закрыл на ключи парадную дверь.

Следователь. Никто из них не пытался вам помешать?

Калмыков. Кажется, Кандуша метнулся куда-то в сторону, но это мне не помешало выскочить за дверь.

Следователь. Ну, и как же дальше?

Калмыков. Я кликнул народ со двора, люди привели солдат с улицы. Дальнейшее вы знаете.

Следователь. Еще один вопрос. Вы знаете адрес госпожи Галаган? Где она теперь?

Федя смущенно заулыбался:

— А что собственно?

— Имеется возможность, вероятно, поставить ее в известность об одном немаловажном для нее обстоятельстве, — глядя вбок бесцветными, водянистыми глазами, осторожно сказал следователь.

Федя (горячо). Вот оно что!.. Вы допрашивали уже обоих. И Губонина?..

Следователь. Неужели думаете, коллега, за четыре дня не успел?

Федя. И что же?

Следователь (не отвечая на вопрос). Где она живет?

Федя. Сейчас — здесь, в Киеве.

Следователь. Где именно, будьте любезны?

Федя. Тарасовская, тридцать восемь…

Следователь (взглянув на лежащий перед ним листок). Та-ак. В том же доме, где и бы? А номер квартиры?

Федя (подчеркнуто спокойно). Номер?.. Номер — один.

Следователь. Значит, в той же квартире, где и вы?

Федя (с той же интонацией). Да, значит!

Следователь. Давно?

Федя. Второй день. Она приехала из провинции, из деревни… Ну, а что такое, товарищ следователь?

Но тот уже не счел нужным продолжать допрос, — протянул длинную костлявую руку на прощанье: она оказалась твердой и жесткой в рукопожатии.

— Мы, вероятно, через день-другой уезжаем из Киева, — сказал Федя, стараясь вызвать следователя на разговор.

— Добрый путь вам, коллега. А кто это «мы»?

— Людмила Петровна и я.

— Учту, — кратко ответил следователь и погрузился в какие-то бумаги, лежавшие у него на столе.

— До свидания… — криво усмехнулся Федя.

Следователь был из новых — назначенных Общественным комитетом из адвокатского сословия, пополнившего теперь прежнюю магистратуру.

Федя знал это и, выйдя за дверь, почему-то обиделся на него:

«Скотина, юридический крючок!.. Что за тайны? Мог бы сказать мне, зачем ему нужна Людмила? Кажется, революцией поставлен на место, а не Щегловитовым! Так какие же тайны теперь могут быть от другого революционера — от меня? Хорош гусь, нечего сказать! Был бы на его месте какой-нибудь рабочий — ей-богу, убежден, совсем другой разговор был бы!..

Я ему: «товарищ следователь», а он морщится, нос воротит, неприятно ему… Формалист! Кадет!

Впрочем, он не мог бы утверждать, что тот действительно морщился при слове «товарищ» или вел себя как-нибудь плохо. Но раздражало, вызывало насмешливое к себе отношение впалолобое, удлиненное лицо этого человека, и неприятны были выдвинутые вперед и собранные, как для свиста, его губы.

«Карикатура!» — мысленно издевался над ним Федя, вспоминая только что оставленного следователя.