Соловьев написал, что Леонтьев ненавидел массы: «Он даже слишком много настаивал на своем враждебном отношении к толпе, на своей ненависти к демократизму, или, как он выражался, к
хамству.Но действовать на толпу можно или угождая ей, или забывая про нее, а никак не питая к ней ненависти»
[234]. А массы в результате, чтобы удержаться, рождают истинный деспотизм, где жизнь человека теряет ценность, лишь бы сохранилась толпа. Возникают большевизм, нацизм, фашизм. Россия слаба без византийской организующей идеи, «калужское тесто», по определению Кавелина. Тесто, из которого можно лепить что угодно. Византизм слабеет, а, стало быть, Россия на грани катастрофы. Не случайно предсказывал Леонтьев, что Россия из своих недр должна родить антихриста: русский мыслитель угадал восстание масс как предпосылку слома христианства, а стало быть, и устранения механизма, гуманизировавшего человечество. Христос пришел ко всем, но повел за собой лишь избранных. Но на историческую арену выходят массы. И потому, как полагал он,
«замедлениевсеобщего предсмертного анархического и безбожного уравнения <…> необходимо для
задержанияприхода антихриста»
[235]. Кто же может задержать антихриста? Он внимательно прислушивался к проповеди Вл. Соловьева об объединении папства и русского самодержавия, готов был поддержать даже католицизм, папу, но много больше он надеялся на государство.
При этом в нынешнем, современном ему самодержавии никакого деспотизма он в государстве не видел: «Государство держится не
одной свободойи не
одними стеснениями и строгостью, а неуловимой пока еще для социальной науки
гармониеймежду дисциплиной веры, власти, законов, преданий и обычаев, с одной стороны, а с другой — той
реальной свободой лица, которая возможна даже и в Китае при существовании
пытки…“Не делай того, что запрещено, если боишься пытки… А если не боишься — как знаешь”. Этот выбор возможен был во все времена, и
люди действительно выбирали…Если можно жить и действовать при подобных условиях, то как же было бы не жить и не действовать спокойно при
учреждениях новыхи столь мягких?.. Однако мы видим, что
нигделюди на этих мягких учреждениях
остановитьсяне могут, и все
цивилизованноечеловечество теперь несметной толпой стремится в какую-то темную бездну будущего… бездну незримую еще, но близость которой уже на всех мало — помалу начинает наводить отчаяние и ужас!..»
[236]
Не очень-то веря в жесткость современного царизма, Леонтьев провидел в России наступление железных и жестоких времен: «Социально — политические опыты ближайшего грядущего
(которые, по всем вероятиям, неотвратимы)будут, конечно, первым и важнейшим камнем преткновения для человеческого ума на ложном пути искания общего блага и гармонии. Социализм (то есть глубокий и отчасти насильственный экономический и бытовой переворот) теперь, видимо, неотвратим, по крайней мере,
для некоторой части человечества.<…> Законы и порядки их будут несравненно стеснительнее наших, строже, принудительнее, даже
страшнее»
[237].
Трагизм человеческого бытия предполагает, писал не раз Леонтьев, как необходимую компоненту и исторический катастрофизм: «Помните и то, что всему бывает конец; даже скалы гранитные выветриваются, подмываются; даже исполинские тела небесные гибнут… Если же человечество есть явление живое и органическое, то тем более ему должен настать когда-нибудь конец. А если будет
конец,то какая нужда нам так заботиться о благе будущих, далеких, вовсе даже
непонятныхнам поколений?
Как мы можем мечтать о благе правнуков, когда мы самое ближайшее к нам поколение — сынов и дочерей — вразумить и успокоить действиями разума не можем?Как можем мы надеяться на
всеобщую нравственную или практическую правду, когда самая
теоретическая истина, или разгадказемной жизни, до сих пор скрыта для нас за непроницаемою завесой; когда и великие умы и целые нации постоянно ошибаются, разочаровываются и идут совсем не к тем целям, которых они искали? Победители впадают почти всегда в те самые ошибки, которые сгубили побежденных ими, и т. д…
. Ничего нет верного в реальном мире явлений»
[238].