Крушение надежд

Искупление страданий наступало, если ОВИР все-таки разрешал выезд. Тогда надо было сдать паспорт, заплатив за каждый большую сумму в пятьсот рублей (месячная профессорская зарплата, или три средних месячных заработка), и получить вместо него выездную визу в Израиль, с фотографией и печатью. Сдача паспорта означала лишение гражданства и полный разрыв с Советским Союзом. Люди и хотели разорвать с ним, но платить за это большие деньги было унизительно, почему платать? Это еще одна форма издевки. С визой нужно было обменять в Центральном банке рубли на доллары. Какие бы у людей ни были суммы, на одного человека полагалось сто долларов, не больше. Выпустить человека в другой мир всего с сотней долларов в кармане — это тоже была издевка. Уезжавшие, у которых были накопления, оставляли деньги близким.

Потом, уже с визой, можно было покупать билет. Но тут возникал вопрос: билет куда?

Транспортной связи между Россией и Израилем не было, а маленькая Голландия не могла принять тысячные толпы эмигрантов даже временно. Как и куда евреям переправляться, чтобы попасть в Израиль?

Выручила Австрия. Федеральным канцлером Австрии с 1970 года был еврей Бруно Крайский, видный антифашист. По просьбе Израиля он дал еврейским эмигрантам разрешение приезжать из России прямо в Вену на короткий срок, до десяти дней, для оформления документов на дальнейшую дорогу. Оттуда уже их переправляли прямо в Израиль. Если люди хотели ехать в Америку или в любую другую страну, еврейские организации перевозили их в Рим. Итальянские власти смотрели сквозь пальцы на то, что в Риме скапливались тысячи эмигрантов из России, в ожидании разрешения на выезд в другую страну. Там люди задерживались на три-четыре месяца, а то и дольше. И все это время еврейские организации содержали их, выдавая небольшие деньги на жилье и питание.

* * *

Роберт Рождественский написал стихотворение «Отъезд».

Уезжали из моей страны таланты,
Увозя достоинство свое,
Кое-кто
откушав лагерной баланды,
а другие —
за неделю до нее.
Уезжали не какие-то герои —
Впрочем, как понять: герой иль не герой?..
Просто люди не умели думать
строем, —
даже если это самый лучший
строй…
Уезжали.
Снисхожденья не просили.
Ведь была у них у всех одна беда:
«шибко умными» считались.
А в России
«шибко умных»
не любили никогда!..
Уезжали сквозь «нельзя» и сквозь «не можно»
не на год, а на остаток дней и лет.
Их шмонала
знаменитая таможня,
пограничники, кривясь, глядели вслед…

Не по зову сердца, —
ох, как не по зову —
уезжали, —
а иначе не могли.
Покидали это небо.
Эту зону.
Незабвенную шестую часть земли…

Час усталости.
Неправедной расплаты.
Шереметьево.
Поземка.
Жесткий снег…
…Уезжали из моей страны таланты.
Уезжали,
чтоб остаться в ней навек.

116. На будущий год в Иерусалиме

Единственный человек, с которым Рупику хотелось поговорить о своих планах, сомнениях, о своей религиозности, был его старый петрозаводский друг Ефим Лившиц. После ухода с работы Рупик позвонил ему и иносказательно рассказал:

— Я покинул кафедру и собираюсь переселиться в теплые края.

Умному Ефиму не надо было разъяснять детали — он все понял:

— Я скоро приеду к тебе, поговорим.

В последний раз они виделись на пике успехов Рупика, ходили вместе на концерт в консерваторию. Рупик тогда выглядел элегантным профессором, прямым, стройным, с решительной походкой и приятной ясной улыбкой. Ефим даже любовался им. Теперь он почти не узнал его: в дверях квартиры стоял постаревший, похудевший, ссутулившийся, плохо выбритый пожилой мужчина с тусклым взглядом и вымученной улыбкой на лице. Что сделалось с человеком?! Проницательный Ефим сразу понял: друг в глубокой депрессии. Рупик подошел к гостю шаркающей походкой и грустно обнял его:

— Спасибо, что приехал, не испугался. Прежние друзья теперь редко заходят ко мне, боятся навещать подавшего на отъезд в Израиль.

Соня стояла в коридоре, сложив руки на груди. Она тоже похудела, побледнела, улыбка ее была жалкой. Она приготовила обед, суетилась, вносила и выносила блюда, а Рупик все рассказывал и рассказывал свою историю. Ефим слушал сосредоточенно, хмуро.