Крушение надежд

Всю мою жизнь я только и делал, что пытался связать для себя справедливость с красотой, а новый социальный строй — с искусством. Я хотел писать по-своему, но индивидуальные творческие тропинки писателей у нас подвергали жесткой критике, и для некоторых они становились смертельными тупиками. Я заставлял себя о многом молчать. К добровольному молчанию примешивалось и молчание вынужденное…

— Илья Григорьевич, как вы относитесь к государству Израиль?

Эренбург молчал минуту, вспоминая что-то:

— Когда в мае 1948 года образовался Израиль, русские евреи радовались за свой народ, но открыто радоваться было опасно. Это было тяжелое время усиления сталинского антисемитизма. Газета «Правда» заказала мне статью об Израиле и подсказала, чтобы я написал, что отношение к нему у наших евреев отрицательное. Я писать не хотел, но позвонили из ЦК партии и заставили. Мне пришлось сильно покривить душой, написать, что Израиль не имеет ничего общего с советскими евреями, что у нас нет «еврейского вопроса». А они в «Правде» еще и от себя включили фразу о том, что нет вообще такого понятия, как еврейский народ. Как это нет! Я злился, рвал и метал, мне до сих пор стыдно, что это вышло под моим именем. Я долго переживал и решил собрать и высказать все мои мысли в воспоминаниях. Но и тут не все разрешают.

Павел понимал, как Эренбургу тяжело вспоминать. А он между тем продолжал:

— Я хочу, чтобы следующие поколения поняли мое время и поняли меня самого — кто я был и почему стал журналистом и писателем. А писать воспоминания о нашем времени совсем непросто. Правду писать — это будет выглядеть как выступление против режима, а не скрывать правду — значит совершать преступление перед историей. Вспоминая пути и перепутья моей жизни, я вижу в них не единую линию революционных идей семнадцатого года, а их попирание. А теперь, вслед за Хрущевым, каждый расторопный газетчик выливает на меня ушаты грязи за мои воспоминания.

— Что же не понравилось Хрущеву?

— Наверное, все: и высказывания по еврейскому вопросу, и желание свободной литературы. Мне передали копию записки Ильичева, заведующего идеологическим отделом ЦК партии, в редакцию журнала «Новый мир». Ясно, что записка отражает указания Хрущева. — Эренбург вытащил из папки лист бумаги и прочел: «Что же касается содержащихся в мемуарах высказываний о литературе и искусстве и суждений по еврейскому вопросу, то, как видно, Эренбург не только не сделал выводов из партийной критики этих разделов его воспоминаний, но фактически вступил в полемику с этой критикой, пытаясь отстоять свои неверные позиции». — А что такое мои «неверные позиции»? Это вот что: уже в конце войны я вместе с писателем Василием Гроссманом начал собирать документы, связанные с убийством евреев на захваченных фашистами территориях нашей страны: предсмертные письма, дневники рижского художника, харьковской студентки, стариков, детей. Мы назвали готовившийся сборник «Черной книгой», она доказывала злодеяния фашистов, но в ней было и много светлого: мужество, солидарность, любовь. После войны книга была набрана, сверстана, и нам сказали, что она выйдет в конце 1948 года. А на самом деле как раз тогда убили великого еврейского актера Михоэлса, а потом арестовали Еврейский антифашистский комитет. Не знаю, почему не взяли меня. И наша «Черная книга» так до сих пор и не вышла, ее запретили. Когда я был в Америке, то говорил об этой книге с Альбертом Эйнштейном. Он издал такую книгу в Америке, не совсем в том виде, в каком мы готовили с Гроссманом. Теперь вам понятно, почему меня критикуют за «неправильное понимание еврейского вопроса»?

— Да, совершенно понятно.

— Знаете, в конце очень длинной жизни мне не хочется говорить того, что я не думаю, но молчание в некоторых случаях хуже, чем прямая ложь. Я написал повесть «Оттепель». Хрущев и ее грубо и глупо критиковал[84]. Я даже было собрался писать продолжение повести, но теперь считаю, что пора писать новую под названием «Заморозки». Не знаю, может мне уже поздно писать? Я выгляжу стариком, и многое в жизни мне уже надоело. Хотя ведь по-настоящему для писателя нет старости: он живет неоткрытыми страстями, ненаписанными книгами, он молод до той минуты, когда его оторвет — на этот раз навсегда — от листа бумаги уже не люди, а смерть. Я говорю об этом потому, что мне хочется писать. Не знаю, что горше: вспоминать прошедшее или думать о будущем. Конечно, жить под небом, в котором кружатся спутники, труднее, чем под небом, заселенным богами и ангелами. Труднее уверовать в силу человечности. Обидно, что о многом начинаешь задумываться к вечеру жизни.

Эренбург расстроился, и Павел решил изменить тему, спросил о цветах. Эренбург сразу оживился, повел его в сад, показывал грядки и клумбы, с энтузиазмом называл цветы: Семена этих цветов мне прислали из Индии, а этих — с Мадагаскара…

* * *