Крушение России. 1917

— Я очень жалею, что… не могу прочесть вам бумажки, на которой изложена эта программа. Но дело в том, что единственный экземпляр программы, обсужденный вчера в длинном ночном совещании с представителями Совета рабочих депутатов, находится сейчас на окончательном рассмотрении их…

Наконец, прозвучал сильно всех возбуждавший вопрос о судьбе династии. Милюков перевел дух перед взволнованной массой с красными бантами и повязками.

— Я знаю наперед, что мой ответ не всех вас удовлетворит… Старый деспот, доведший Россию до границы гибели, добровольно откажется от престола или будет низложен (аплодисменты). Власть перейдет к регенту — великому князю Михаилу Александровичу (продолжительные негодующие крики, возгласы: «Да здравствует республика!», «Долой династию!» Жидкие аплодисменты, заглушенные новым взрывом негодования). Наследником будет Алексей (крики — «это старая династия»)… Как только пройдет опасность и установится прочный мир, мы приступим к подготовке Учредительного Собрания на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования. Свободно избранное народное представительство решит, кто вернее выразил общее мнение России, мы или наши противники.

«Речь эта была встречена многочисленными слушателями, переполнившими зал, с энтузиазмом, и оратор вынесен на руках по ее окончании»[2297], — скромно заметит Милюков.

После бурной дискуссии вынесенный уединился в правительственном отсеке, где его обнаружил коллега по партии Набоков, которому предлагали то пост губернатора Финляндии, то Управляющего делами правительства. Он оставил весьма характерную зарисовку работы правительства: «По дороге попался нам кн. Г. Е. Львов. Меня поразил его мрачный, унылый вид и усталое выражение глаз. В самой задней комнате я нашел Милюкова, он сидел за какими-то бумагами с пером в руках; как оказалось, он выправлял текст речи, произнесенной им только что… Около него сидела Анна Сергеевна (его жена). Милюков совсем не мог говорить, он потерял голос… Такими же беззвучными, охрипшими голосами говорили Шингарев и Некрасов. В комнатах была разнообразная публика… Керенский поражал какой-то потерей душевного равновесия. Помню один странный его жест. Одет он был, как всегда (т. е. до того, как принял на себя роль «заложника демократии» во временном правительстве): на нем был пиджак, а воротничок рубашки — крахмальный, с загнутыми углами. Он взялся за эти углы и отодрал их, так что получился вместо франтовского какой-то нарочито пролетарский вид… Вести сколько-нибудь систематический разговор с людьми, смертельно усталыми, было невозможно. Пробыв некоторое время, вобрав в себя атмосферу — лихорадочную, сумасшедшую какую-то, — я направился к выходу»[2298].

Тем временем информация о содержании речи Милюкова стала проникать в массы. Идея регентства Михаила вызывала бурю протеста в советских кругах. Керенский свидетельствовал, что на специально созванном заседании Исполкома Совета на него обрушился град враждебных вопросов. «Я решительно воспротивился попыткам втянуть меня в спор и лишь сказал:

— Да, план действительно таков, но ему никогда не дано осуществиться. Это просто невозможно, а потому и нет причин для тревоги…

Вопрос о регентстве ни в малейшей степени не волновал меня, однако внушить другим мою уверенность в неосуществимости этого плана было крайне трудно, а потому в это дело попытался вмешаться Исполнительный комитет. Он вознамерился послать к царю своих делегатов, а в случае неудачи — помешать воспользоваться поездом нашим депутатам»[2299]. Намерение это явно запоздало: Гучков и Шульгин были уже в дороге.

Негативная реакция бунтовавшей толпы на сохранение царствовавшей династии (которая к тому же могла призвать к ответу) всполошила и думское руководство. «Я увидел Родзянко, который рысцой бежал ко мне в сопровождении кучки офицеров, от которых несло запахом вина, — вспоминал Милюков. — Прерывающимся голосом он повторял их слова, что после моих заявлений о династии они не могут вернуться к своим частям. Они требовали, чтобы я отказался от этих слов. Отказаться я, конечно, не мог; но видя поведение Родзянко, который отлично знал, что я говорил не только от своего имени, но и от имени блока, я согласился заявить, что я высказывал свое личное мнение. Я знал особенность Родзянки — теряться в трудных случаях; но такого проявления трусости я до тех пор не наблюдал»[2300].