Крушение России. 1917

После освобождения крестьян от крепостной зависимости привилегированное сословие теряло свои земли, а с ними и экономические позиции. Землевладение дворян с 1861 по 1915 год сократилось более чем в два раза — с 87 до 42 млн десятин. Причем 84 % из них принадлежало всего 18 тысячам крупных землевладельцев. Всего же нате 107 тысяч дворян, у которых еще сохранялась земля, приходилось около 8 % пашни[431]. Занятие землей все больше становилось дурным тоном. «Для меня всегда оставалось загадкой, почему моих родственников и других людей из моего окружения не интересовали сельскохозяйственные проблемы России»[432], — недоумевала великая княжна Мария Павловна-младшая. Хотя это было довольно понятно: в основе лежали отсутствие у дворянства необходимых агрономических и экономических познаний, нерасчетливость, полупрезрительное отношение к систематическому труду и труженику. «Дворянство видело в своих вотчинах чистую обузу: из разорительных опытов рационального хозяйства выносило лишь отвращение к этому грязному делу»[433], — писал Федотов. Еще один немаловажный фактор оскудения отмечал Сергей Трубецкой: «Много дворянских семей разорилось от ставшего им непосильным хлебосольства, от которого они не могли отказаться»[434]. Не более трети дворян продолжало жить в деревне, и их культурно-просветительная функция в отношении крестьянства сходила на нет. Они переставали быть хозяевами, покровителями и контролерами за поведением деревни.

Часть дворян устремилась в бизнес, однако весьма небольшая. Они продолжали испытывать пренебрежение к экономике как таковой, к нуворишам-выскочкам, к буржуазности и к «чумазым лендрордам». Предпринимательство в аристократической среде (Оболенские, Урусовы, Бобринские, Юсуповы, Долгорукие) было скорее исключением, чем правилом. Среди владельцев 50 крупнейших московских предприятий было только 5 дворян — и 29 потомков крестьян. Дворяне все больше рассматривали предпринимателей как угрозу не только их материальному, но и социальному статусу.

До самой революции дворянство сохранило за собой почти полную монополию на высшее государственное управление. В правительстве, среди губернаторов и земских начальников недворян не было. Верхние ранги на госслужбе — более чем на 80 % — принадлежали именно потомственному дворянству Однако усложнение государственного управления, диктуя предпочтение образованности над происхождением, вытесняло дворян и из административного аппарата. Выходцы из потомственного дворянства составляли уже менее трети среди всех классных чиновников. В офицерском корпусе их доля сократилась с почти 3/4 в середине XIX века до менее 37 % в 1912 году[435].

Земским и городским самоуправлением, как, естественно, и дворянскими собраниями, тоже руководило исключительно дворянство, однако та его часть, которая не была социально наиболее благополучной. «Крупнопоместное дворянство в большинстве своем проживало в городах и столицах, — поясняет глубокая саратовская исследовательница дворянства Екатерина Баринова. — Оно утрачивало связи с местной жизнью, доверяя свои имения управляющим. Дворяне, занимающиеся предпринимательской деятельностью, не находили нужным тратить драгоценное время на дворянские собрания»[436]. Мелкопоместные постепенно теряли земельный ценз, необходимый для участия в местной дворянской политике. По этой причине наиболее политически активным на местном уровне было среднепоместное дворянство, боровшееся за место под солнцем, прежде всего с крупными помещиками и буржуазией.

Значительная часть дворянства по образу жизни, мыслей, уровню доходов уже мало чем отличалась от интеллигенции. Это означало чрезвычайно болезненную потерю статуса. Уважающий себя дворянин считал интеллигентов людьми более низкого сорта, «недостаточно воспитанными», презирал сам этот термин и никогда не применял его к себе[437]. И дело было далеко не только в термине. Иван Солоневич подчеркивал: «Такие дворяне, как А. Кони, или Л. Толстой, или Д. Менделеев, или даже А. Керенский, шли в «профессию», которая иногда оплачивалась очень высоко, но которая никак не могла оплатить ни дворцов, ни яхт, ни вилл в Ницце, ни даже яхт-клуба в Петербурге. Это было катастрофой…»[438].