Крушение «Великого Океана»

— Да, пусть это будет ее обязанность, — сказал Уильям. — Она придет в восторг, узнав, что ее сделали хозяйкой курятника. Отлично провели мы сегодня день. Хорошо, если и завтрашний будет таким же счастливым. Сложим же теперь полотно, снятое с наших палаток. Как вы скажете, Риди?

— Отлично, сэр. Мы их внесем в дом и спрячем под скамьи. Там достаточно места.

Так и сделали; к тому времени, когда полотно было свернуто, а Нанни и козлята загнаны на место, солнце село. Работавшие вошли в дом. Все попросили Риди продолжать рассказ, и он начал:

«Вчера вечером я сказал, что решил бежать из школы и поступить на судно, но не объяснил, как сделал это. Я не мог незаметно выскользнуть из дому до тех пор, пока воспитанники не лягут спать. Я спал в верхнем этаже; все двери замыкались, но я знал о существовании трапа, который вел на чердак и крышу и запирался только засовом изнутри. К нему шла маленькая лесенка. Я решил бежать этим путем. Когда остальные ученики заснули, я поднялся с постели, тихо оделся и вышел из моей спальни.

Месяц светил ярко — это было удобно для меня, и я без шума и благополучно дошел до трапа. Не без труда поднял я его, так как он был тяжел для мальчика моих лет, но все же, наконец, добился своего и очутился на крыше дома. Стоя в водосточном желобе, я огляделся кругом: в гавани виднелись корабли; вдали поблескивало море, и я уже чувствовал себя свободным, совсем забыв, что мне еще предстояло спуститься на землю. Наконец, вспомнив об этом, осматриваясь и соображая, я понял, как это можно сделать, а именно, соскользнуть по широкой водосточной трубе, которая опускалась к земле. Она неплотно прилегала к кирпичной стене, так что я мог обхватить ее своими детскими руками; в то время я был легок как перышко и ловок как кошка! Перебравшись через балюстраду крыши, я — крепко накрепко обхватил трубу руками, сжал ее коленями, скользнул вниз и счастливо достигнул земли».

— Удивительно, что вы не сломали себе шеи, — прервала рассказчика миссис Сигрев.

— Конечно, — ответил он, — но в ту минуту я думая только об исполнении моего желания. Едва я опустился на цветочную грядку, которая приходилась под трубой, как пошел к чугунной входной калитке, перебрался через нее и очутился на дороге. Я был без шляпы, так как все наши фуражки висели на гвоздях в школьной комнате; но я не заботился об этом.

«Как можно скорее пошел я к порту и, придя на пристань, увидел судно с поднятым топселем; очевидно оно собиралось воспользоваться только что начавшимся отливом. Матросы кричали нараспев: „По-од-ни-май!“, вытаскивая якорь. Я стоял и смотрел, решаясь кинуться за судном вплавь. В эту самую минуту я увидел спущенный с него ботик, в котором матрос двигался к берегу, очевидно, с целью отвязать причал этой шкуны. Я подбежал раньше, чем матрос успел отвязать канат, и, ничего не говоря, вскочил в ботик.

— Что тебе, малыш? — спросил моряк.

— Хочу идти в море, — задыхаясь, ответил я, — возьмите меня к себе на палубу, пожалуйста, возьмите!

— Пожалуй, — ответил он. — Я слышал, капитан говорил, что ему нужен ученик.

Он отчалил и скоро был подле шкуны; я взобрался на ее палубу.

— Кто ты? — спросил капитан.

Я и ему сказал, что хочу идти в море.

— Ты еще слишком мал.

— Нет, — ответил я.

— Неужели ты думаешь, что не побоишься карабкаться на реи?

— Я вам покажу это, — ответил я.

И как кошка поднялся по снастям до верхней реи.

Когда я спустился, капитан сказал:

— Ну, я думаю, ты со временем сделаешься хорошим матросом. Я беру тебя в Лондон, запишу в ученики. — Где твоя шапка?

— Я ее оставил дома.

— Не важность; красный колпак лучше фуражки, — сказал капитан, ушел вниз в каюту и скоро принес оттуда колпак.

Это судно, угольная шкуна, скоро ушла из порта, и еще до утренней зари я очутился в безбрежном океане, которому с этих пор предстояло сделаться моим приютом.

Когда все пришло в порядок, капитан осмотрел меня. Мне он показался грубым, резким человеком. И действительно, к вечеру первого же дня я уже почти раскаялся в сделанном мной шаге. Сидя, весь иззябший и мокрый, на свертке негодного паруса, я в первый раз подумал о матушке, о ее печали и невольно горько заплакал. Но было уже поздно. Мне часто позже казалось, м-р Сигрев, что все последующие мои затруднения и печали были наказанием за то, что я бросил ее. Ведь я был ее единственный сын, ее единственная любовь, и я разбил ее сердце. Плохо отплатил я ей, мастер Уильям, за все заботы обо мне и за доброту. Да простит меня Господь».

Старый Риди замолчал; молчали и остальные. Наконец, Уильям, сидевший рядом со своей матерью, повернулся к ней и поцеловал ее.

— Мне приятно видеть это, мастер Уильям, — сказал Риди, — я вижу, что мой рассказ не пропадает для вас даром, и считаю ваш поцелуй печатью, которая доказывает, что вы никогда не бросите ваших родителей.

Когда миссис Сигрев, в свою очередь, поцеловала старшего сына, по ее щекам скатились две слезы.