Крутая волна

— Дал бы ты ему поспать с дороги. Успеешь еще наговориться.

Отец собрался уходить, но Гордей удержал. Ему было интересно слушать отца. В его рассуждениях чувствовалось не только знание обстановки, но и политически осмысленный план действий. Должно быть, отец тоже много читал, он раза два или три ссылался на высказывания Ленина и даже использовал пример из «Капитала» Маркса. Это было для Гордея совсем неожиданно.

«Вот бы кого надо в агитаторы‑то», — подумал он. И опять беспокойно забилась мысль: «Справлюсь ли?»

3

Они приехали в станицу рано, обедня еще не началась. Народ валом валил в церковь, все были одеты празднично и настроены довольно весело. С паперти Косторезов звал после обедни всех на митинг. Губарев стоял у двери и тоже приглашал, но больше всех старался Юрка Вицин. Его рыжая голова мелькала то тут, то там, он бойко кричал:

— После обедни не расходитесь! Вести из Петрограда!

Наверное, его научил так Пашнин. Сам Федор стоял возле свежепокрашенной трибуны и беседовал с приехавшими из деревень мужиками. Их наехало немало: у коновязи стояли ходки, брички и просто оседланные лошади. Вероятно, большинство приехавших было из зажиточных мужиков.

А люди все шли и шли в церковь. Кое‑кто и не доходил до нее: одни задерживались возле Федора Пашнина, другие — возле бойкой бабы в зеленом сарафане, торговавшей брагой. Вот прошла жена Губарева — высокая, крепкая, возле нее семенил маленький мужичок, хорошо одетый, с напомаженными волосами, — наверное, ее двоюродный брат. В ответ на приветствие Гордея Губарева наклонила голову и заговорщически подмигнула.

А вот и тетка Любава и Люська. На Люське темное старенькое платье и сапожки, туго обтягивающие ее крепкие ноги. Гордей заметил, что каблуки сильно стоптаны, — может быть, эти сапожки в молодости носила Любава. Пока Любава разговаривала с отцом, Гордей спрашивал Люську:

— Ты что, тоже в бога веруешь?

— Нет, но там интересно.

— Чем?

— За душу берет. Не веришь, а так красиво, что слеза прошибает. Это правда, что ты речь говорить будешь?

— Правда.

— Чудно! Ты — и вдруг речь.

— Приходи, послушаешь.

— Да уж приду.

А вот и сам атаман Стариков — при форме, с шашкой, вышагивает важно, как петух. За ним идет Сашка, ведет под руку мать — толстую и рыхлую, как квашня.

Кажется, именно прихода атамана и ждали, и, едва он вошел в церковь, обедня началась.

А на площади тем временем разыгралось представление: отвязался гнедой жеребец и его ловили. Он метался то в одну, то в другую сторону, ему везде загораживали дорогу. Отпрянув назад, жеребец мчался в другой конец площади, но и там на его пути вставали люди. Один раз какой- то казак успел ухватиться за оборванный повод, но жеребец мотнул головой, и казак отлетел далеко в сторону.

Но вот из толпы выскочил маленький мужичонка в красной рубахе, как молния метнулся к коню и повис у него на шее. Жеребец взвился на дыбы, и толпа дружно ахнула. Но мужичок удержался, он мотался на шее лошади, как пламя на ветру. Конь протащил его еще немного и вдруг остановился. Мужик соскочил на землю, схватился за недоуздок и повел коня к привязи. Жеребец покорно шел за ним. Навстречу им вышел бородатый мужик, должно быть хозяин. Он принял коня и стал его привязывать. Наверное, мужик в красной рубахе потребовал угощения, потому что они с хозяином направились к торговке брагой, за ними двинулась и кучка любопытных.

Отец куда‑то пропал, и Гордей пошел к Федору. Тот стоял под трибуной, вокруг него сгрудилось десятка полтора мужиков и баб.

— Вот я и говорю, что две власти получилось: Временное правительство и Советы, — рассказывал он.

— Какая же это власть — Советы? — возразил кривой мужик с бельмом на левом глазу. — Губарев разве власть? Верх‑то обратно же Старикова.

Увидев Гордея, мужики расступились, пропустили на середину. Тот же кривой спросил:

— Слышь‑ка, служба, война‑то скоро кончится?

— А когда вы сами захотите.

— Ишь учудил! Будто я и есть енерал Брусилов.

— А чем не генерал? — подхватил стоявший рядом с кривым мужик. — Только ты больше на фельдмаршала Кутузова смахиваешь — тоже кривой.

— А я и одним глазом лучше вижу, где что плохо лежит.

— Это ты мастак! Случаем, не ты ночесь ко мне в стайку лазил?

— А хоть бы и я?

— Я те полажу!

— Ладно, отцепись. Я всурьез спрашиваю про войну‑то. Дак как? — опять обратился кривой к Гордею.

В это время из церкви повалил народ — обедня кончилась, и Гордей не успел ответить. Площадь начала заполняться людьми. На трибуну уже поднялся Губарев, за ним Стариков и еще двое, не знакомых Гордею. Губарев жестом пригласил туда и его. За Гордеем полез на трибуну и кривой мужик, но Стариков сердито зашипел на него:

— А ты куда прешь, косоглазый?

Мужик остался стоять на ступеньке лестницы, а Губарев тем временем заговорил:

— Граждане свободной России! Многовековая мечта русского народа осуществилась. Освобожденный от оков царизма народ получил свободу слова и свободу собраний. И это наше собрание — лучшее подтверждение наших прав, добытых кровью…