Крутая волна

— Оклемалась немножко. Не велела ей никому ничего говорить. Она просила, чтобы я и тебе ничего не говорила, дак я обещала. Так что ты виду не подавай.

— Ладно. А теперь иди домой.

— Сейчас побегу. Я тебе хлебушка еще принесла, яичек да луку. Там, под копешкой, лежат.

— Неси все обратно, ребятишкам‑то, поди, нечего есть.

— По летошнему‑то времю обходимся. Сорву лучку, редисочку, когда и по яичку дам на верхосытку — ряба‑то курочка кладливая, все лето несется. Вот они с квасом‑то набузгаются, цельный день и бегают. Одного Гордейку на загорбках таскать приходится, ходить‑то еще не может, зато на кукорках шибко круто ползет, того и гляди, куда не надо заползет. Вчерась ладку с квасом опрокинул. Ты‑то как тут?

— А чего мне? За день напластаюсь, ночь сплю как сурок.

— На вот сена‑то сколько набуровил!

— Дак ведь корова‑то у нас ненажора, а молока мало дает. Сменять бы ее надо, пусть с доплатой.

— Где ее, доплату‑то, взять? Надо на зиму и обувкой, и одевкой запастисть. Сейчас‑то ребятня босиком бегает, а к зиме надо не менее двух пар пимов скатать, а то и до ветру не в чем выскочить будет…

Они поговорили еще о том о сем, и Степанида ушла, а Егор сел под березу и так просидел там до темноты.

На другое утро мельника Петра Евдокимовича Шумова нашли возле мельницы с пробитой головой. В тот же день приехали урядник с фельдшером, взяли понятых, осмотрели труп и место убийства. Кроме отбойного молотка, лежавшего в траве, ничего не обнаружили. Молоток сразу признали все понятые: такой был только у кузнеца. Составив протокол, урядник разрешил хоронить мельника по христианскому обычаю и велел ехать к избе кузнеца.

Пугая телят и кур, пронесся в ходке по Егоровой улке наряженный в полную свою форму урядник — прямой, как гвоздь, с важностью в глазах и разметавшимися по сторонам усами, придававшими ему особенно строгий вид. Глотая пыль, поднятую копытами его огнисто — рыжего мерина, и крестясь на всякий случай, Шумовка от мала до велика последовала за неосевшим облаком этой пыли и успела как раз вовремя: урядник, восседая на торцом поставленном посередь двора сучковатом чурбаке, по причине сучковатости и нерасколотом, допрашивал Егора, осторожно потрагивая мизинцем свой холеный ус.

Но ничего нового для деревни он этим мизинцем из Егора не вытащил: тот вину свою признал, однако подробностей ни уряднику, ни повисшей на заплоте деревне не прибавил — про отбойный молоток, которым Егор тюкнул по башке Петра Евдокимовича, деревня и без урядника вызнала. А вызнав, даже обрадовалась: хоть один да нашелся укокать мироеда. И не столь решимости Егора отдала должное, сколь обрадовалась, что теперь и о ее — долгах не помянут.

Рано или поздно это должно было случиться, жалко лишь, что первым поднял руку на мироеда именно Егор, самый многодетный в Шумовке. А еще удивляло: «Егор — от такой тихой, окромя вальяжу с петуховскими мужиками ничем не запятнан, он и комара‑то ране не обижал, а вот на тебе — рискнул».

И неловко было отряженным «от опчества» мужикам по указу урядника провожать с ружьями такого безобидного, всегда нужного деревне, только теперь и осознавшей его особливую нужность, человека.

— Мы коды о нужности смекам? Коды в могилу али, вот как теперича, на каторгу провожай. Вот счас токо и припомнила я, скоко он добра сделал, — сказала широкая в кости, но исхудалая, как рыдван, баба по имени Глафира и тут же, вспомнив о подгоревшей на сробленнои Егором сковородке недозрелой гречке, выбралась из окружавшей Егорово подворье толпы. Отбежав немного, она постояла в нерешительности и опять просунулась в толпу, забыв уже о подгоревшей гречке, не обращая внимания ни на мужицкие матю- ки, ни на пенистый храп уряднического коня, под брюхом которого она осторожно пробиралась к заплоту.

Но за заплотом ничего интересного уже не происходило: пока Глафира пролезала под потным брюхом уряднического мерина, сам урядник уже со двора сошел и водружался в ходок, велев отряженным конвоирам Василию Редьке и Пашке Кабану связать Егору руки и вести под ружьями в станицу. Однако Егор упросил урядника рук не вязать, а отправить так, под слово.

Егор вышел за ворота и оглядел скопившуюся у избы толпу. Мужики угрюмо молчали, бабы тоже не решались голосить, только утирались рукавами да платками, и надо всеми властвовал лишь голос Степаниды:

— Ой, на кого же ты нас, родименький, спо- кидашь, и как я с такой оравой жить‑то буду?

Но вот и Степанида утихла — впала в беспамятство, бабы стали отхаживать ее водой.

Егор поклонился народу, сказал:

— Не поминайте лихом, люди добрые.

Тут и остальные бабы заголосили.

— Ладно вам базлать‑то! — прикрикнул на них урядник и крикнул вознице: — Поезжай!

Егор остановился перед Нюркой, окинул ее сумным взглядом и только теперь и приметил, что под платьишком‑то Нюрка округляться стала, вон уж и титчонки, хотя и островато, а не овалисто, но уже выпяливаются, и, признав ее из детей самой понятливой, наказал: