Крутое время

… Тояш, Бекей, Нурум раньше других принялись косить высокий, сочный пырей в Шункырсае. Усердно поработав с самого утра, они к обеду пошли отдохнуть в тени зимовья. И тут заметили неуклюже шедшего к ним долговязого Каримгали. «Помочь нам собрался, но косой не владеет, копнить — еще рано, что же ему поручить?»— советовались косари. Кажется, Тояш сказал тогда: «Да вайте мы его отправим за харчами, а сами отдохнем здесь, чтобы зря не ходить в аул». Все согласились, уверенные, что Каримгали принесет из аула бурдюк айрана, и масло, и хлеб. «У тебя, Каримгали, наверное, от жажды в горле пересохло. На, выпей остатки айрана и отправляйся в аул за едой. Пусть это будет твоей помощью».

Каримгали согласно кивнул головой, не торопясь, вылил айран из бурдюка в деревянную большую чашу, одним глотком выпил «больше половины, взболтнул остаток на дне, выпил все, облизнулся и снова покосился на бурдюк. Все поняли, что он проголодался.

— Пей все, Каримгали, все равно сейчас за айраном пойдешь.

Каримгали выпил все и поднялся.

— Когда мне за едой идти? — спросил он.

— Хоть сейчас, — ответили косари.

Каримгали вскинул на плечи пустой бурдюк, собрался уходить, и тогда Нурум спросил, зачем он пришел к ним — помогать или просто от безделья?

Каримгали по своей привычке улыбнулся.

— Я пришел вам сказать, что умер человек по имени Каипкожа…

«О несчастный, — вздохнул Нурум, вспомнив, с каким беспечным видом сообщил он тогда о смерти отца. — Благодушное, неразумное дитя! Раскрылся перед негодяем-офицером и вот… сам себя угробил. Всю жизнь мыкал горе и ничего доброго так и не увидел, бедняга!..»

Нурум поднял голову. От грохота ружей, казалось, дрогнула вся долина, кони испуганно переступили ногами, насторожили уши, а некоторые тревожно заржали. Дружинники, впервые видевшие, как расстреливают человека, застыли, точно дикие козы; у кого-то невольно вырвалось: «О алла-а…» Там, где только сейчас стоял блаженно улыбавшийся Каримгали, густо всклубился серый дым и начал медленно оседать и рассеиваться, точно хвост пыли за арбой. В редком сероватом дыму Нурум ясно увидел крупное тело Каримгали: не в силах подняться, он странно пригнулся, приник к земле, словно опустился на колени молиться…

Остального Нурум не видел. Стиснув зубы, он смотрел пустыми глазами в сторону казармы и мчался среди подавленных дружинников, качаясь в седле, словно чучело.

Глава девятая

I

Казарма превратилась в шумную ярмарку. Ошеломленные утренним событием джигиты опомнились только в казарме. Длинный барак на триста коек потерял всякое подобие человеческого жилья. Прежде в бараке был склад для шерсти и шкурок и принадлежал он братьям купцам Мусе и Жаханше. Новое правительство спешно переоборудовало его в казарму для дружинников — железные сетки узких окон заменили стеклом, вдоль стен поставили деревянные топчаны, с обоих торцов прорублены огромные двери, после чего несуразно длинное строение, похожее на конюшню, превратилось в узкую, многолюдную улицу. Вечером после ужина в казарму, как бараны в овчарню, стекались солдаты велаята, и поднимался такой шум и гвалт, что немудрено было оглохнуть. Чтобы расслышать друг друга, поговорить, побеседовать, дружинники собирались группками по углам. Сегодня предметом шумных толков оказался Жолмукан. Многие смотрели на него с восхищением, его неповиновение сотнику считали отвагой, геройством. Более осторожные покачивали головами, боясь, как бы чего не вышло, но про себя тоже хвалили: «Коль родился джигитом — будь таким!» Одни жалели несчастного Каримгали, другие досадовали на самих себя: «Тряпье мы! Трусы! Были бы все такими, как Жолмукан, можно было бы спасти несчастного. Безвольным оказался Уки со своей десяткой. Эх, позор!» Джигиты постарше предостерегали горячих молодых: «Смотрите, ребята! А то еще попадете в список. Это вам не аул, не степь родная, где легко простят любое баловство. Здесь штрафным конем или чапаном не отделаешься!»

— Эй, Жолмукан! — К четырехгранному столбу, возле которого расположилась десятка Жолмукана, прислонился огромный рыжеватый джигит. — Ты, Жолмукан, зря храбришься, будь осторожней! Тебе могут влепить за невыполнение приказа.

— Что ты мне прикажешь сделать? Завернуть свою душонку в тряпочку и припрятать поглубже в карман?! — хмыкнув, спросил Жолмукан, облокачиваясь на свой топчан.

— Не шути, Жолмукан. Сам всевышний говорил: «Береженого аллах бережет». Храбрость, она тоже не всегда уместна. Послушай меня: давай поменяемся местами.

Я перейду на твой топчан, а ты — на мой.

— Ну и что? Разве на твоем топчане меня не найдут?

— Если и найдут, то не сразу.

— Ну, скажем, не сразу найдут, а дальше что?

— Надо подумать.

— Бежать, что ли, если за мной придут?

— Я тебе не говорю, бежать или не бежать. Я говорю: подумать надо.

— Если придут, тогда и подумаю. Какой я к черту Жолмукан, если стану дрожать заранее! Спасибо за совет, дорогой, не за того меня принял, — холодно сказал Жолмукан.

Молча подошел Нурум, воспаленными от гнева глазами посмотрел на рыжеватого джигита и повернулся к Жол-мукану.

— Жолым, я пойду в город…