Крутой сюжет 1993, № 1

— Я тебе рассказывала о даме в голубом и ее ребенке, но ты же некогда не слушаешь. Я познакомилась с ней, ожидая назначенного дантистом часа. Сегодня же она вдруг ушла и попросила последить немного за ее ребенком.

— И не вернулась? Что ты сделала с малышом?

— Она все-таки вернулась, всего четверть часа назад. Я прилетела на такси.

— Что же она сказала, вернувшись?

— Самое интересное, что она ничего мне не сказала. Я проторчала, как флюгер, посреди сквера с малышом, который так плакал, что прохожие начали останавливаться. А эта подкатила на такси к углу авеню Трудэн и даже не соизволила выйти из машины, лишь открыла дверцу и помахала. Малыш бросился к ней, я, испугавшись, что он упадет и разобьется, — за ним. Он заскочил в такси, и, прежде чем я добежала, дверца захлопнулась! «Завтра, — крикнула она. — Я все объясню вам завтра. Извините меня…» Она даже спасибо не сказала. Укатила в сторону бульвара Рошешуар и потом — налево, к площади Пигаль.

У мадам Мегрэ перехватило дыхание, она умолкла и сдернула шляпку таким резким жестом, что волосы рассыпались.

— Смеешься?

— Совсем нет.

— Сознайся, что это тебя смешит. Хотя чему тут смеяться: человек оставляет ребенка незнакомке на два с летим часа, даже не зная, как меня зовут.

— А ты? Ты знаешь как ее зовут?

— Нет.

— А где она живет, знаешь?

— Ничего я не знаю, кроме того, что визит к врачу сорвался, курица сгорела, а ты сидишь на краешке стола и ешь сыр, как… как…

И, не найдя подходящего слова, она заплакала и ушла в спальню, чтобы переодеться.

Часть вторая

У Мегрэ была своя собственная манера подниматься на второй этаж дома на набережной Орфевр. В начале лестничного пролета, куда уличный свет проникал почти беспрепятственно, у него был безучастный, довольно равнодушный вид. Потом, по мере приближения к своему кабинету, он как бы пропитывался его заботами. Ну а проходя мимо привратника, он был уже патроном.

В последнее время у него появилась привычка: прежде чем войти в свой кабинет, сделать крюк, заглядывая в комнату инспекторов. И вот, не снимая шляпы и пальто, он вступил в «Гран-Тюренн».

Приобретавшее размах дело Стювеля набивало оскомину уголовной полиции; Люка, которому была доверена вся тяжесть сбора и обобщения, сравнения и систематизации сведений, не ждал, пока работа его захлестнет, и сам звонил по телефону, просматривал почту, касающуюся этого дела, принимал информаторов.

Поскольку в кабинете инспекторов, где царила нескончаемая сутолока, этим делом заниматься невозможно, он нашел прибежище в соседней комнате, на двери которой чья-то шутливая рука и не преминула написать «Гран-Тюренн».

Как только кто-то из инспекторов заканчивал какое-либо дело или возвращался с задания, всегда находился охотник поинтересоваться:

— Ты свободен?

— Да.

— Обратись к «Гран-Тюренн»! Он нанимает на работу.

Это была правда. В подчинении Люка никогда не было достаточного числа людей для проверок, и в отделе не осталось ни одного сотрудника, который хотя бы раз не обошел улицу Тюренн.

Всем был известен перекресток возле мастерской переплетчика с тремя кафе: сначала кафе-ресторан на углу улицы Франк-Буржуа, потом «Гран-Тюренн» и наконец в тридцати метрах от него на углу площади Вогез «Boreзский табак», превратившееся в штаб-квартиру журналистов. Они тоже занялись этим делом.

Полицейские, в свою очередь, чаще бывали в «Гран-Тюренн», сквозь витрины которого хорошо просматривалась мастерская фламандца. Кафе стало их штаб-квартирой, а кабинет Люка — своего рода филиалом.

Ну а самое удивительное заключалось в том, что бравый Люка, поглощенный обработкой сведений, был, пожалуй, единственным, кто не заходил сюда после своего первого визита.

Однако этот угол он знал лучше всех. Он знал, что за кафе «Гран-Тюренн» был магазин тонких вин «Погреб Бургундии». Он был знаком с его владельцами, и ему стоило лишь достать соответствующую карточку, чтобы вспомнить, что они отвечали на тот или иной вопрос.

Нет. Они ничего не видели. В субботу вечером они отправились в долину Шеврез, где провели уик-энд в собственном домике.

За «Погребом Бургундии» была лавочка сапожника, которого звали месье Буске.

Этот, напротив, рассказал много, но у него был изъян: об одном и том же он говорил по-разному. Все зависело от времени дня, когда его расспрашивали, от количества рюмок, выпитых безразлично на каком из трех углов.

Потом, там еще был писчебумажный магазин Фрера — мелкооптовая торговля, и позади, во дворе, — картонажное производство.

Над мастерской Франца Стювеля, на втором этаже старинной частной гостиницы, штамповали серийные украшения. Это был дом «Сац и Лапински», где работали двадцать женщин и четыре-пять мужчин, чьи имена воспроизвести нет никакой возможности.

Допрошены были все, некоторые четыре или пять раз, разными инспекторами, не говоря уж о многочисленных опросах, проведенных журналистами. Два белых деревянных стола в кабинете Люка были завалены ворохами бумаг, планов, меморандумами, и только он мог во всем этом ориентироваться. И еще. Он беспрестанно делал какие-то пометки.