Крутоярск второй

Со стороны лестницы послышались неожиданно громкие в больничной тишине голоса. Особенно выделялся один — мужской, уверенный до грубости, срывающийся на крик. Можно было подумать, что там шла перебранка и что более всех бушует мужчина. Но вот в коридоре, сопровождаемый тремя женщинами-врачами, показался толстый, лысый, широконосый и большегубый, до уродливости некрасивый старик, и стало ясно, что никакой перебранки нет, что профессор просто глуховат и, как все тугие на ухо люди, разговаривает громко и что сопровождающие его врачи, отвечая ему, тоже вынуждены повышать голос.

Группа вошла в кабинет заведующей отделением, и некоторое время спустя Уланова, приоткрыв дверь, пригласила Лилю.

Профессор сидел расставив ноги, огромный живот его привалился почти к коленям. Продолжая говорить что-то, старик просматривал рентгеновские снимки, держа их поодаль от себя, на вытянутой руке. Положив последний снимок, повернулся к Лиле:

— Ну, голубчик, давайте-ка я вас послушаю.

Он не прибегал к помощи стетоскопа — ухом и всей головой плотно прижимался то к спине, то к груди Лили.

Заведующая отделением застыла у окна в прямой, строгой позе — как солдат на часах. Уланова приготовилась записывать то, что продиктует профессор. Пальцы ее, сжимавшие авторучку, ее глаза, лицо и вся фигура были устремлены к чистому листу раскрытой истории болезни.

— Одевайтесь, голубчик.

Профессор опять взялся просматривать снимки. Когда он брал их, они, сгибаясь, шуршали и прищелкивали в его руках, и это были единственные звуки, которые раздавались в кабинете…

— Пишите! — старик ткнул пальцем в сторону Улановой. — Полость размером в трехкопеечную монету, обнаруженная в октябре тысяча девятьсот пятьдесят шестого года, сейчас не фиксируется на обзорном снимке и не прослушивается. Томограмма…

Профессор окинул быстрым взглядом замершую у дверей фигурку больной, задумался.

— Вы ступайте! — приказала Лиле заведующая отделением. — Вам потом скажут.

Но Лиля словно не слышала ее. Ноги у нее одеревенели, и вся она лишилась способности воспринимать что-нибудь, кроме того, что говорил сидящий посредине комнаты грузный, лысый, большегубый старик.

— Что она получает? — резко спросил профессор.

— Стрептомицин, — ответила заведующая отделением.

— А паск?

— Паск пока прервали. Паск и фтивазид бережем на случай, если операция…

— Операция? — Старик, откинулся к спинке стула. — Что еще за операция?

— Но кровотечение…

— Какое кровотечение? Пятьдесят шестого года?

— Нет, нынешнее, последнее.

— А вы уверены, что оно связано с легкими? Доктор Уланова права, кровотечение было абсолютно не характерное. Не нужно никакой операции. Все идет прекрасно.

У Лили закружилась голова. Она перестала ощущать ноги, руки, всю себя: она словно взлетела вдруг и, легкая, пустая, повисла в воздухе.

— Спасибо… спасибо…

— Не за что, — рявкнул профессор. — Вы молодец, голубчик. Вы просто герой у нас. Кто бы подумал: в таком хрупком теле — и такая воля. Ну идите, идите! Рад за вас. Так держать!

Лиля выбежала в коридор. Переводя дух, остановилась между дверью в кабинет и диваном. Любовь Андреевна приподнялась было, но силы отказали ей вдруг, и она снова села.

— Что? Что, Лиля? — спросила она, хотя на лице дочери все было написано яснее ясного. — Боже, ну что?

— Операции не будет. Он сказал: все идет прекрасно.

Лиля, зажмурившись на мгновение, обхватила голову руками.

— Все идет прекрасно… мама!

Любовь Андреевна вздрогнула. Даже сейчас, даже в такой момент она не могла не уловить, как произнесла Лиля это свое «мама!». Она дико, с мольбой, с недоверием посмотрела в глаза дочери. Лиля повторила:

— Мама, мамочка!

Две такие радости сразу — это было счастье, которое, казалось, не хватит сил вынести. Любовь Андреевна уронила на колени руки, осела всей своей разом расслабившейся фигурой.

— Ох, доченька! — простонала она.

Виктор Николаевич тихонько встал и пошел по коридору. За спиной он слышал какое-то движение, всхлипывания, шепот, поцелуи.

Едва Виктор Николаевич миновал больничную проходную, как совершенно неожиданно для себя увидел на другой стороне улицы знакомую сутуловатую фигуру Добрынина. Максим Харитонович был в своей обычной одежде: промасленная до блеска, будто кожаная кепка, кожаная тужурка, до того потертая, что она выглядела матерчатой, туго вправленные в сапоги брюки. Он поспешно отвернулся было от Овинского, но затем, насупившись, нагнув голову, быстро двинулся к нему через дорогу. Приблизившись, спросил с ходу:

— Как там?

Было заметно, как сильно он встревожен и как вместе с тем стыдится своего появления здесь.

Виктор Николаевич рассказал о результатах консультации.

— Ну, спасибо вам! — Добрынин вздохнул с глубоким облегчением.

— Мне-то за что?

— За добрые вести… И еще за то, что виду не подаете. Не стану хитрить — со смены сбежал. Крепился-крепился, и вот… Первый раз в жизни — с рабочего места, бросил все.

— Ничего, случается… Вы будете Любовь Андреевну ждать?

— Нет, нет. Идемте. Очень хорошо, что я вас встретил. Повезло мне. К ней, может, и не подошел бы. Не посмел.

Они двинулись по улице.