Крутоярск второй

Тавровый искал Лихошерстнова, он звонил по служебным делам. Ира тут была абсолютно ни при чем.

Овинский устало прислушивался к телефонному разговору. Трубка ревела около уха начальника депо. Считалось, что Лихой глуховат. Причем глухота его усиливалась, если речь заходила о вещах, неприятных для Петра Яковлевича.

Из трубки донеслось что-то насчет карикатуры. «Уже знает», — равнодушно отметил Овинский. С тем же равнодушием Виктор Николаевич предположил, что о карикатуре Тавровому сообщил Соболь и что звонил он ему, видимо, только что, отсюда, из партбюро.

Теперь Петр Яковлевич более активно демонстрировал свою глухоту. Хотя голос Таврового достиг высшего регистра, Петр Яковлевич то и дело переспрашивал: «Что, что?», «Как, как?»…

В трубке прозвучала фамилия Кряжева. До Овинского донеслось: «Непосредственно с вас спросят… Не увлекайтесь… Главная задача — непосредственно готовить кадры к тепловозам…»

Но Лихошерстнов добился-таки своего: Тавровый исчерпал мощь своих голосовых связок, а вместе с нею и терпение. Просипев, что на днях сам приедет в депо, заместитель начальника отделения окончил разговор.

Положив трубку, Петр Яковлевич сгреб со стола пресс-папье и долго молча крутил его.

— Как начальник депо и член партбюро, — сказал он наконец, — я считаю, что карикатуру надо снять.

— А вы тоже так считаете? — с вызовом спросил Добрынин секретаря партбюро.

В этот момент мысли Виктора Николаевича вращались вокруг своего, личного. До сих пор он надеялся, что в Крутоярске-втором ему будет легче, чем в городе. Теперь же он подумал, что, пожалуй, здесь ему придется еще труднее. Все равно он будет столь же часто вспоминать о жене и сыне; но мало того, окончательно оторвавшись от Иры, он утратил какие-то возможности воздействовать на нее и будет утрачивать их и впредь. Так, по крайней мере, казалось ему. Виктор Николаевич не хотел считаться с тем, что, и живя в городе, он оказался бессилен что-либо поправить.

На лице его проступило то особенно отчетливое выражение угрюмости, которого сам он не замечал, хотя чувствовал иногда, что люди почему-то держатся с ним очень настороженно и стараются поскорее окончить разговор.

Глянув исподлобья на Добрынина, он ответил резко:

— Да, тоже. Повисела, и хватит.

Добрынин едко усмехнулся:

— Хорошо начинаете, товарищ Овинский.

Он вышел так же стремительно, как и вошел.

— Как же его понимать — снимет или не снимет? — спросил Соболь.

— Сни-имет, — протянул начальник депо. Подумав, повторил уверенно: — Снимет.

Лихошерстнов и Овинский остались одни. Петр Яковлевич молча покрутил пресс-папье и нерешительно поднялся. Овинский понимал, что им следовало бы обстоятельно поговорить о Соболе, о Добрынине, о Кряжеве, что, в конце концов, кто, как не Лихошерстнов, должен помочь ему лучше разобраться в людях и в обстановке. Но то состояние удрученности и усталости, которое возникло у Овинского, продолжало сказываться, и Виктор Николаевич ничего не предпринимал, чтобы задержать начальника депо.

Петр Яковлевич тоже сознавал, что он обязан с глазу на глаз обсудить случившееся с секретарем партбюро. Но Лихошерстнов ожидал, что речь непременно зайдет о Соболе, а именно о нем-то он менее всего хотел говорить. Слишком сложными были его отношения с инженером, слишком много пряталось в них такого, о чем Лихошерстнов не осмелился бы поведать и близкому человеку.

Убедившись, что секретарь партбюро не намерен задерживать его, Петр Яковлевич сделал от стола два огромных шага. Он уже взялся за дверную ручку, и тогда Овинский вспомнил, что ему надо спросить начальника депо не о Соболе, не о Добрынине или Кряжеве, а о чем-то другом, тоже очень важном, кажется, даже более важном. Он никак не мог сразу сообразить, что именно ему необходимо спросить, но все острее чувствовал надобность вопроса. Ему даже показалось, что вопрос носит едва ли не личный характер. Ощутив вдруг знакомую боль, он вспомнил Алешу. Но едва образ сына мелькнул в голове, как перед глазами встал другой мальчик, и даже не весь мальчик, а лишь его свесившиеся с подоконника грязные, в струпьях ножонки.

«Хисун!» — вспомнил Овинский и громко окликнул Лихошерстнова, уже закрывшего за собой дверь.

Едва тот вернулся, Виктор Николаевич спросил:

— Как вы решили с Хисуном?

Начальник депо посмотрел на секретаря партбюро каким-то особенным, недоверчивым, щупающим взглядом.

— Черт его знает, — растягивая слова, произнес он. — Можно, конечно, и выгнать… Так ведь жалко.

— Кого жалко? Хисуна?

— Да не-ет… Вы были у него?

— Был. Видел.

Они поняли друг друга. Петр Яковлевич даже вздохнул с облегчением.

— Давай еще повозимся с этим паршивцем, — предложил он. — Пусть поездит.

— У Городилова?

— Нет, Городилова не уломаешь. Да и ни к чему. Пошлем-ка мы Хисуна на сорок седьмую.

— К Кряжеву?

— К нему. Это, брат, машинист с большой буквы.

— Возьмет ли?

— Кряжев-то? Попрошу, так возьмет.

— Кем же поставим Хисуна? — радуясь повороту дела, спросил Виктор Николаевич.

— Пока кочегаром придется. Надо же наказать. А ты как считаешь?

Лихошерстнов впервые так прямо и подчеркнуто назвал Овинского на «ты».