Крутоярск второй

Неожиданно большая сумма получки и оказалась тем обстоятельством, за которое Хисун поспешил ухватиться, чтобы оправдать очередное посещение пельменной — заведения, расположенного как раз по пути из депо к дому. Хисун каждый раз легко находил какое-нибудь обстоятельство — печальное или веселое, злящее или умиляющее, неприятное или приятное — и, найдя, уже не в силах был выкинуть из головы мысль о нем. Оно не давало ему покоя до тех пор, пока он не оказывался в пельменной. Как всегда, ему достаточно было выпить сто граммов, чтобы отказаться от своего первоначального намерения ограничиться только этими ста граммами. Чем больше он выпивал водки, тем меньше ценил деньги, тем меньше думал о завтрашнем дне. Пельменная была лишь началом. У Хисуна сразу объявлялись друзья, подчас случайные, невесть откуда взявшиеся люди. Он пил с ними и поил их, шел с ними куда угодно, снова поил их и тех, кто оказывался с этими новоявленными друзьями. Но сколько бы он ни пил, где бы ни пил, в конце концов непременно сам добирался домой. Встав на пороге, кричал:

— Жена, тебе чо надо — молодца или золотца?

— Молодца, молодца, — испуганно отвечала молоденькая, щупленькая, похожая на болезненную девочку-подростка жена его.

— А коли молодца, дэк вот он я, — куражился Хисун. — А золотца нету, золотце фьють…

Хотя на этот раз жена сумела поднять своего Анатолия сразу после прихода курьера из депо, хотя он вовремя явился на паровоз, Кряжеву ничего не стоило определить, как провел кочегар день получки.

Хисун тяжело переносил похмелье. Кроме мук физических он испытывал муки нравственные. Ему было жаль семью, жаль свою загубленную репутацию, жаль неизвестно где и с кем изведенных денег. На этот раз ему было особенно тяжело. Он вспомнил, какую хорошую получил вчера зарплату, вспомнил, как Лихошерстнов, прежде чем послать его в бригаду Кряжева, сказал: «Ну докажи, докажи ж, Анатолий, что ты человек!», вспомнил, как, проходя мимо доски приказов и объявлений, он услышал реплики паровозников: «Тольку Заразу — и на такой паровоз!», «Чудеса!»… Воспоминания эти, как нарочно, сами по себе лезли в голову.

За всю поездку Кряжев не сказал Хисуну ни слова. Анатолий, перебарывая мерзкое состояние, усердно выполнял свои обязанности. Под конец поездки, спустившись из тендера в кабину паровоза, он не отводил глаз от машиниста. Едва Кряжев поворачивался от своего окна, как Анатолий, замирая, ожидал услышать хоть что-нибудь — нагоняй, выговор или короткий упрек. Но Кряжев молчал или перекидывался замечаниями с Шиком, и это убивало Хисуна. Хотя он не совершил прогула, хотя вообще формально не допустил никакого нарушения производственной дисциплины, Анатолий был уверен, что он мерзок Кряжеву настолько же, насколько мерзок сейчас сам себе, и что, конечно, такой машинист, как Кряжев, не захочет терпеть его в своей бригаде. «Откантуется он от меня при первом же удобном случае, — думал Хисун. — Загорать мне на длинной трубе».

А Кряжев меньше всего думал о кочегаре. Были заботы поважнее. Правда, еще в депо он обратил внимание на желтое лицо и налитые кровью глаза кочегара и был зол на него той простой, открытой злостью, которой был зол на всех распущенных людей. Будь его воля, он бы действовал по старой русской поговорке: «По окаянной-то шее да святым кулаком».

Неожиданный выпад Хисуна против Ивана Грозы здесь, в Затонье, на станции, не убавил злости. Но теперь Кузьма и злился на Хисуна, и сожалел, что приходится злиться.

VII

— Непонятно, но здорово! — раньше других откликнулся на реплику кочегара Шик.

— Я знаю, — продолжал кочегар, не удостаивая Юрку взглядом, — он, зараза, к людям везде такой.

— Какой? — спросил Овинский.

— А такой… глот. Все только для себя… Я знаю.

Широкое и костистое, с приметным раздвоенным подбородком, лицо Хисуна каждой чертой своей выражало ожесточение и колкость.

— Начал, так досказывай, — сухо сказал Кряжев, видя, что кочегар замолчал.

— А чо досказывать-то? Вы подите к нему на паровоз, поглядите, какой там порядочек. Всю бригаду, зараза, зажал. Все на него батрачат.

— Как так? — спросил Овинский.

— Да так… Только машина из поездки придет, Городилов сразу саквояжик в руки — и подался, а помощнику с кочегаром машину сменщикам готовить. Еще пригрозит, зараза: «Чтоб у меня полный марафет был, а не то я вам устрою!..» Или на промывке — бригада вкалывает почем зря, а он, зараза, как на парад является. А чуть что случись на паровозе, бригада же и виновата, на нее же и капает ходит — подвели, говорит, зараза. Да еще перед нами речь толкает, о сознательности, о дисциплине, зараза, поет…

— Почему же вы молчали? Почему не заявляли администрации или партийному бюро?

— Да-а, как же, стану я ходить капать! — проворчал кочегар.

Овинский возмутился:

— При чем тут капать? Не капать, а правду сказать.

— Правду! — протянул кочегар. — Сказал я как-то правду, на промывке при всей бригаде выдал Городилову. Ну и что? Кому легче стало?..

— Так тебе ж и говорят, что надо было в партбюро, — вставил Юрка.