Крутоярск второй

«Будем жить для детей, Максим Харитонович», — вспомнились слова Любы. Живое, ребяческое лицо дочери озорно улыбнулось Добрынину. Почему-то показалось, что Рита еще здесь, за воротами, разворачивается на мотоцикле. Даже стрекот мотора, казалось, явственно зазвучал в ушах… Потом почему-то вспомнился Овинский. Худое нервное лицо его выглядело то скорбным, то злым. Жесткий, будто в камне высеченный рот задвигался и произнес: «Учтите, у коммуниста нет ничего такого, что не должна знать партийная организация». Представилась щупленькая фигура Ивана Грозы, прыгающая среди машинистов на крыльце дежурки. «А этот что? — спросил себя Максим Харитонович, удивившись на какое-то мгновение, что вспомнил о Городилове. — Ах да, он же письмо написал». И без злобы — устало, равнодушно — подумал: «Дурак».

«Что же делать?..» Максим Харитонович уже не раз задавал себе этот вопрос. Вопрос сам собой вырывался из потока бессвязных мыслей и острых, свежих воспоминаний. Всплывал, исчезал и снова всплывал.

«Что же делать?» — опять спросил он себя и опять не смог собраться ни с мыслями, ни с желанием, чтобы ответить на этот вопрос.

«Люба, наверное, уже там», — подумал он. «Там» — значит в комнате редколлегии. Он представил себе, как она сидит за машинкой — не такая, какой она была в последнее время, а другая, прежняя. Взволнованно-сдержанная, она наклонила голову и чуть сжалась. Кофточка на груди то замирает, то беспокойно, тревожно поднимается и опускается.

«Неужели все кончено?» Он вскочил и начал лихорадочно шарить вокруг глазами, ища какое-нибудь занятие. На глаза попалась садовая лестница. Максим Харитонович схватил ее и потащил к яблоням.

У крайнего к забору дерева нижняя ветвь слишком опустилась. Рогатинку, которая подпирала ветвь, уронило ветром. Максим Харитонович поставил рогатинку и, нагнувшись, пощупал комель ветви — не надорвался ли?

Соседняя яблоня подпиралась несколькими рогатинками. Дерево разветвилось надвое, каждая ветвь кренилась в свою сторону, и в прошлом году они надорвали ствол. Добрынин, приложив к стволу свои оставшиеся от войны погоны, стянул его проволокой, а сверху еще забинтовал солдатской обмоткой. Не очень, правда, надеялся, что заживет. Но нынче яблонька дала урожай даже богаче прошлогоднего.

Все же Максим Харитонович тревожился за нее — каждый день проверял, как она себя чувствует. Вот и сейчас зажег спичку, осветил ствол в самой его развилке. Сросся. Яблонька надежно справилась с бедой.

Он забыл, что намеревался снимать яблоки. Оставив садовую лестницу, зашагал между деревьев.

Восемь лет назад заложил он этот сад. Тогда еще во всех Лошкарях — и в Старых и в Новых — не было ни одной яблони.

В такую же вот, как сейчас, осеннюю пору привез он из соседней области бережно завернутые в мешковину саженцы. Когда тащил их на плече от вокзала, повстречался ему древний дед, отец бессменного в Лошкарях председателя артели деревообделочников.

— Никак яблони, сынок? — остановил Добрынина старик.

— Яблони, дедушка.

— Зряшное дело. Пробовали уже в наших местах. Климат больно суров, да и почва бедна.

— Попробуем еще раз, дедушка.

— Повоюй, повоюй!.. Только с природой все одно не совладаешь.

Максим Харитонович вырыл обширные, глубокие ямы, засыпал привозной землей и навозом. В этот искусственный грунт и посадил яблони.

Особенно дрожал над ними зимой. За ночь по нескольку раз выбегал во двор — проверял, каков мороз. Если мороз крепчал, Добрынин зажигал кучи хвороста и хвои. Хвою добавлял, чтобы дыма было побольше. В сильную стужу совсем не ложился спать. С вечера запаливал костры, потом сам весь день сажей плевал. Весной всю посуду, что пообъемистее, — кадки, корыта, тазы, кастрюли — стаскивал под деревья и наполнял водой. В случае заморозков вода забирала часть холода — все деревьям было полегче.

Летом поливка. Под каждое дерево за один раз выливал ведер по десять, не меньше. В первое время у яблони корневая система немощная, много влаги из почвы взять не может…

Трава, проклятая, тоже задавала работы. Деревья молоденькие, тени почти не давали. Вся зелень солнцу открыта. Поэтому и трава лезла. Максим Харитонович выпалывал ее и согнувшись, и на корточках, и на коленях. Потом червь завелся. Пришлось травить его дустом, осыпать из спринцовки ветку за веткой. Дуст забивался в уши, в нос, в глаза, в глотку… Так день за днем — хлопоты и хлопоты, труды и труды. И само собой — ошибки, просчеты, потери…

Года через четыре снова повстречался Добрынину тот древний дед.

— Люди бают, сынок, прижились у тебя яблони-то.

— Прижились, дедушка.

— Поглядеть бы на твое диво…

— Приходи, дедушка, погляди.

Дед приплелся. Яблоньки как раз были в самом буйном весеннем цветении. Прошаркав от калитки к саду, дед остановился. Долго молчал, поводя по сторонам трясущейся головой. И вдруг на седую, как дым, бороду закапали слезы.

— Ты что, дедушка? — забеспокоился Добрынин.

— Дэк как же, сынок!.. Это ж чо у тебя? Это ж рай на земле!..

Теперь садоводы есть и в Старых и в Новых Лошкарях. Только им уж по проторенной дорожке куда легче.