Крутые мужики на дороге не валяются

В последний раз он взял меня молча, прижал затылком к ледяной стене туалета в баре. Я стонала, мотала головой из стороны в сторону, сжимала его руками и ягодицами, плющом вилась вокруг него… «Так хорошо… Это было так хорошо…» — напеваю я в бледных лучах зимнего солнца, разглядывая гигантский неоновый рекламный щит над головой. Во рту пересохло, в коленях дрожь. Я покупаю колу и свежую газету. Прикидываю, куда бы пойти нынче вечером, чтобы снять мужичка и немножко погарцевать..

Бары я не люблю. Бар — это слишком очевидно. Мужчины пьют пиво за стойкой… Ничего путного от них не дождешься, с такими можно только наспех перепихнуться. У них на лицах написано: «Хуй в аренду». Стоит войти в бар, и понимаешь, что все, бал окончен.

Улицу тоже не люблю. Грязно, противно, особенно в этом квартале. Здесь повсюду крутят порнуху и второсортные мужчинки пялятся на тебя почем зря, жуют жвачку и сплевывают себе под ноги. Прислонившись к бетонной стене, провожают тяжелым собственническим взглядом. Они готовы по первому зову положить тебе руку на задницу и препроводить в дешевый отель, где будут трахать тебя совершенно механически, без малейшей изобретательности, возбуждаясь от собственной грязной ругани, от которой у тебя уши вянут.

Хочется тишины. Тишины. Надоели слова. Надоели.

Мы все время говорим, говорим… Сколько можно?

От ледяной колы у меня заныли зубы. «Нью-Йорк Пост» поведала о концерте в «Боттом лайн». В самой нижней части города. Выступает Бо Дидли, ветеран старой гвардии. «Боттом лайн» — классное место, аэробички и найковицы сюда не забредают.

Я успеваю на первое отделение. Оркестр играет кантри. Певичка прической напоминает Марию-Антуанетту, а внушительным бюстом — Долли Партон. У нее искусственные ресницы и повадки стриптизерши. Она самозабвенно сосет микрофон, и мужики в экстазе хлопают себя по ляжкам. Публика курит косяки. Я заказываю пиво. Все идет хорошо. Просто отлично. С-леденцом удаляется, скорчив презрительную мину. Ей все это не нравится, а кто бы сомневался? По ее мнению, в такие места приличным девушкам заходить опасно. В Нью-Йорке полно психов, и все они на свободе. Впрочем, если я раздобуду ей стоящего психа, она сразу втрескается в него по уши. Все скромницы одинаковы: жаждут острых ощущений, но сами и пальцем не пошевельнут. Хотят получить свое, не потеряв лица.

Публика в зале начинает танцевать. Задницы у девиц, затянутых в джинсу, плоские и совершенно неаппетитные. Эти сушеные воблы жмутся к мужикам и безуспешно пытаются попасть в ритм. Я заказываю еще пива. Белокурая официантка пробирается ко мне, сгибаясь под тяжестью пивных кружек и вертя головой из стороны в сторону. На ней фартук с двумя кармашками. Я улыбаюсь: назначение кармашков мне известно — в одном плата за напитки, в другом чаевые. Об этом мне рассказала полячка Катя, когда я примчалась подменить ее в кафешку на Кэнел-стрит. Она свалилась с температурой, и я некоторое время работала вместо нее. Владелец заведения не спускал с меня глаз, все боялся, что я перепутаю карманы и присвою себе его законную выручку. Мистер Станислас держал персонал в ежовых рукавицах. Официантки носились от стойки к столикам как угорелые.

Я пью за здоровье Кати.

Поднимаю кружку и замечаю своего героя. Он стоит за колонной, подпирая подбородок рукой. С виду не красавец. Черная кожаная куртка, черные волосы, стянутые в конский хвост, черные глаза. Беззаботный. Отрешенный. Разглядывает танцующих, девиц, вихляющих плоскими бедрами, — и переводит взгляд на меня.

Смотрит не отрываясь.

Я опускаю глаза.

Во мне все бурлит. Кровь кипит повсюду: за щеками, под волосами, в бедрах, между ног, будто я на центрифуге. Сердце тоже бьется повсюду — даже по краям век что-то пульсирует. Ладони становятся влажными, я вытираю их о джинсы. Официантка с двумя кармашками приносит новую порцию пива, показывая при этом на типа за колонной: он угощает. Я машу ему рукой, изображаю улыбку. Улыбка выходит дурацкая и жеманная, он отворачивается, а я ругаю себя последними словами. Опять я дурака сваляла.