Крутые перевалы

Рано утром мы попрощались. Славка молча прижалась ко мне... И по тому, как мы прощались, она понимала, да это чувствовал в душе и я сам, что мы вряд ли еще когда-нибудь увидимся. И это предчувствие, как потом оказалось, меня не обмануло.

Здесь я вынужден еще раз нарушить последовательность воспоминаний и забежать несколько вперед.

Вернувшись после войны, после всех перипетий и превратностей судьбы на Родину, я изредка писал Славке. Когда выяснилось, что по ряду обстоятельств не смогу к ней вернуться, я написал ей, чтобы она больше не ждала меня, устраивала свою личную жизнь так, как находит нужным, что я никогда не буду ее ни в чем упрекать...

Спустя несколько лет я получил от Петранки письмо. В нем она сообщала, что ее дочь Славка жива и здорова, «законно оформила развод с тобой и вышла замуж за хорошего человека, болгарина коммуниста»...

...Та же машина доставила нас из Русе в румынский порт Констанцу. Здесь поджидал катер. На борту уже было несколько пассажиров — военных и гражданских.

Зафыркал, заурчал мотор. Берег стал быстро отдаляться. Судно легко скользило, преодолевая небольшую встречную волну. Давно уже я не плавал. Только сейчас, на воде, почувствовал, как соскучился по морю. Всей грудью вдыхал чистый, бодрящий воздух...

ДОМА

„Кто он?“

И вот не спеша иду по родному селу. Как оно переменилось! С трудом узнаю старые места. На улицах, что к Решетне ведут, где мы жили, так разрослись деревья, что аллеи сплошные образуют. Далеко раскинулось теперь село на своих семи холмах. Вероятно, оно сейчас самое большое во всей Черновицкой области. А холмы такие же, как и раньше. Время их не тронуло. Только много новых хат появилось на них. Да все с садиками...

Встречаю людей. Спешат, торопятся куда-то по своим делам. Детишки с портфельчиками вприпрыжку из школы бегут. Возле почты, у сельмага люди. Всматриваюсь — ни одного знакомого лица. Никто и меня не узнает. Идет седой, уставший, хотя и не сгорбившийся человек. Поди узнай в нем Семку Побережника! Ученика земскоприходской школы! Озорного мальчишку, который, собирая «трофеи» на поле боя, притащил однажды домой один немецкий сапог с застрявшей в нем оторванной ногой солдата... Когда это было? Давно.

Стремительно и неудержимо, ветрами грозовыми прошумели годы. Сколько промелькнуло их с тех пор, как покинул Клишковцы в поисках лучшей доли? Много. Свыше трех десятков лет. Почти полжизни.

Дома не застал в живых ни отца — Якова Степановича, ни жены своей Евдокии, которую совсем молодой оставил. Впрочем, об этом уже знал раньше из редких писем, что получал иногда за границей.

Дочь Анна стала уже совсем взрослой женщиной. Ни на кого не похожа — ни на покойную мать, ни на отца. Всматриваясь в мое незнакомое лицо, скупо рассказала, как жили эти годы, что пережили.

— Навидались, батько, всего. Сколько народу загубили в селе ни за что ни про что!

Анна называла знакомые имена односельчан, которые не захотели признавать власть оккупантов. Это были большей частью те люди, что уцелели в Хотинском восстании, но погибли в годы немецкой оккупации...

Обо мне родные сказали, что я бродяжничаю где-то за кордоном. «Кто его знает, где теперь твой батько», — обычно отвечали моей дочери на ее вопросы.

После моей работы в Болгарии прошло более двенадцати лет. После войны, когда довелось работать в Караганде, новая семья появилась у меня — жена Люба, сын Саша. С ними и приехал в родные Клишковцы. Не очень дружелюбно встретили нас односельчане, даже родственники — мать, брат младший Василий, племянник. Северным ветерком повеяло. Зябко на душе стало...

Смотрели на меня с каким-то недоверием. В каждом слове — лед, ни капли тепла. Обидно, конечно, очень.

Тяжело на сердце, вроде пудовая гиря навалилась. На лицах все время читаю молчаливые вопросы: откуда, мол, взялся? Чего явился? Никто тебя не звал сюда...

Лишь много позже узнал, что по селу обо мне слух был грязный пущен. Будто какие-то нечистые дела совершал и за них в тюрьмах за границей отсиживал сроки...

Лживые сплетни паутиной обволакивали меня, жену. Народная мудрость гласит: ложь не имеет ног, но обладает скандальными крыльями. Тяжело нам было жить в такой атмосфере. Но не пойду же я рассказывать каждому, какую работу довелось мне выполнять за границей для Родины, что чист перед ней, перед народом...

Шел как-то вечером домой. Темно уже. Впереди две женщины и мужчина. Не торопясь идут, громко разговаривают, руками размахивают. Понял — навеселе. Может, со свадьбы, а может, с крестин возвращаются. Вдруг имя свое услышал. Невольно замедлил шаг, начал прислушиваться. Про меня разговор.

— Слыхали? Заявился Семка Побережник. Да Якова сын старший. Кан снег на голову. Где он, барбос, столько годов околачивался? У кого служил, кому помогал? Это все выяснить надобно. Нехай власть разберется. Затаился где-то в щели, как жучок. Пересидел времячко тяжелое, лихолетье, а теперь объявился на селе.

Горько было слушать эти слова. Они, как заноза острая, в душу впивались.