Кружение над бездной

Но настоящего раскаяния не наступало, слезы, теперь уже долгожданные, не лились, страстный, умоляющий взор на заварной чайник не мог разжалобить Божеское милосердие. Герберт машинально вертел лежавший на столе хлебный нож или пробку, потом брезгливо швырял их в раковину или в мусорное ведро (каждому свое), выключал свет на кухне, уже в темноте отвешивал по памяти единственный поклон туда, где должны были ютиться строгие иконы и, удаляясь в спальню, укрывался ветровкой часто прерываемого сна. Он давно спал один. Эльза проводила ночи в детской. Как ни странно, Герберта это не только не раздражало, а наоборот, освобождало от какого–то напряжения. У него появилось свое место, где можно было видеть собственные сны.

Ему снилось, что сухие, уродливые, как несвежие картофелины, камни, привезенные со Святой Земли, в его руках начинают расцветать удивительными белыми лилиями. Что это? Его возрождение к новой жизни, или ему предписано побудить к этому возрождению других? Хотелось каяться, да так искренно, чтобы брызнули слезы. Хотелось перестать шептать: «Разве я не человек? Полно же шалить, опаляя всё по пути… Я этого не перенесу, повсюду валяются останки моих надежд… уже более не хочется легкомысленно вешаться всем на шею…» И уже совсем сквозь сон добавлял, обращаясь к самому себе: «Помилуйте, сударь, ведь уж ночь!» — и снова погружался в свои заповедные подземелья, а едва проснувшись, словно бы продолжал прерванную мысль о новоприобретенном безденежье и нежелании его принимать:

— Что поделаешь? Как бы ни поворачивалась жизнь, разве что из приличия держишь кислую мину, но продолжаешь жить по–детски. Всегда ли совершенствование должно состоять в изменении привычек? Привычка жить по–детски — разве это плохо? Ведь сказано: не будете как дети, не войдете в Царство Небесное. И на что оно нам далось? Конечно, приятно, конечно, греет… Но и вечный покой тоже сошел бы, наверное. Хотя почему бы и нет? Пусть царство… Но до конечной остановки еще бог знает сколько трястись… А тут еще маячащий пасторский путь. Нелегкий. Взвалить на себя чужие заботы, грехи, переживания… «И какой из тебя поп?» — вспомнились насмешливые слова отца. Я же был вольноопределяющимся, всегда уходящим восвояси… Какой из меня поп?

7

Обвинения в неоригинальности в первую очередь неоригинальны сами по себе. Ложь всё это. Ложь! Как пресловутое явление дежа вю — всего лишь иллюзия, мираж, обман нашей самонадеянной памяти, так и чувство того, что всё нам уже где–то встречалось, слышалось, впрыскивылось в наши окоченелые в нерасторопности извилины — тоже лишь плод самообмана. Герберт, например, каждодневно находил нечто, чего ранее не делал, не ощущал. Может быть, забыл? Ну если бы Господь Бог желал бы нас вразумить, чтобы мы могли помнить все до мелочей, то мы, наверное, помнили бы? Не такая уж это мудреная наука — запечатлевать в нашей памяти, как в камне, что угодно. Камень ведь не становится умнее, когда на него наносят письмена.

В журнале «Шпигель» Герберт прочел статью о женщине, которая ничего не забывала. Она мучительно помнила всю свою жизнь в мельчайших подробностях, боль, обиды, даты. Словно точно сработанный дневник ютился у нее в голове и преследовал сорокалетнюю бедняжку. А что, если ей предстоит прожить еще столько же? Еще четыре десятка лет, наполненных брюзжащей рутиной, запечатлеет она в своей памяти!

— Итак, не тычьте в меня пальцем. Не оригинален, — возражал Герберт на критику своей литературной деятельности. — Ну и что? Критики травили всех: Пушкина, Гоголя, Тургенева… Вы оригинальны в своем бездействии? В отсутствии хоть какого–то позыва к самостоятельному творчеству? Вот и помалкивайте… Я буду водить рукой по бумаге с тем упорным наслаждением, как каждый день вкушают пищу, как совершают однообразные ритуалы жизни, как молятся, в конце концов, — без права на пустомыслие и тарабарщину…

Пусть я пишу банальности и не очень разборчив в подборе слов. Но я уютно провожу жизнь, и даже острые на язык корифеи говорят со мной с нежностью…

На днях я разговаривал по телефону с Валентином Иосифовичем Гафтом после того, как он записал на диск мои тексты. Остряк, безжалостный изрыгатель эпиграмм показался мне добрым дедушкой: «Герберт, ваши тексты нужны. Они заставляют людей думать. Я сам хотел бы сказать половину из того, что вы написали…» А ведь поначалу не желал читать. Отбрыкивался от моего московского литагента Андрея. Но от него не уйдешь… И наконец великий Гафт явился мне и миру в виде проникновенного чтеца. Я написал ему благодарственное письмо:

«Дорогой Валентин Иосифович! Пишу «дорогой» не из фамильярности, а просто не знаю, как иначе выразить, насколько Вы мне оказались дороги! (И тут нет и намека на каламбур.)