Кружево Парижа

Профессор тоже стал есть. Ужинали молча.

Перекусив, он опустил нож и вилку и тщательно вытер губы хлопчатобумажной салфеткой.

– Томас Фишер был моим лучшим студентом… любимцем. Он попросил меня вам помочь, – сообщил профессор и, взяв пустую тарелку, помолчал. – Боже мой, вы, наверное, голодны. Пойду-ка раздобуду чего-нибудь еще.

Он поспешно встал, отодвигая стул.

– Комната в конце коридора свободна. Оставайтесь, сколько потребуется.

В квартире профессора было полно книг и мало домашнего уюта. Единственными признаками жизни помимо работы были четыре портрета в серебристых рамочках, стоявшие на каминной полке. На первом – снимок двух мальчиков чуть старше десяти лет, закутанных в большие белые в темную полоску шали с бахромой. На втором стояла в пятой позиции девочка лет двенадцати в балетной пачке. На третьем те же трое детей, совсем маленькие, мальчики в костюмах моряков, а девочка в накрахмаленном переднике. Последним был портрет худенькой женщины с короткой стрижкой «боб», модной в тысяча девятьсот двадцатые.

Профессор отвел меня к своему врачу, доктору Остеру, который, осмотрев, велел приходить к нему раз в месяц и отослал на кухню, к жене, попросить ее подать им с гостем кофе, пока они обсудят новости. Выставляя на поднос кофе, сахар, сливки, пирожные, фарфоровые чашки с блюдцами, фрау Остер вытянула из меня всю подноготную. С тех пор, когда я заходила на консультацию, она снабжала меня поношенной детской одеждой и плохо сидящими платьями для беременных, выпрошенных у других пациенток. С ее помощью у меня собралось своего рода приданое.

Каждый день я выходила на прогулку по живописному городку с его аскетичным бенедектинским монастырем и собором в стиле барокко с черными башнями-близнецами, наслаждалась видами на озеро Констанц, простиравшееся внизу в долине, и темной громадой горы Сентис, вздымавшейся среди пологих холмов. Возвращалась я с продуктами и готовила обед и ужин для профессора. Пусть мать не уделяла мне много внимания, зато научила готовить, убирать и не бояться никакой работы.

Горячая домашняя еда профессору пришлась по душе, со временем одежда уже не сидела на нем мешковато, как раньше. Не знаю, заметил ли он в доме какие-то изменения, но я в порыве благодарности мыла и скребла до блеска. Наш союз был странноватым, но мне, юной и неопытной, несказанно повезло. Профессор принял меня, предоставил убежище и едва замечал. Я чувствовала себя в безопасности. По вечерам мы вместе ужинали, потом он перебирался в кресло в гостиной и слушал пластинки или читал, а я рукодельничала.

Платья, переданные мне фрау Остер в аккуратно завернутых пакетах из коричневой бумаги и перевязанных веревочкой, были неизменно велики, и я, сначала осторожно, их ушивала. А потом, после нескольких ночей, что-то произошло. Живот увеличился, и я распускала ушитые раньше платья: путем проб и ошибок научилась сшивать ткань мелкими стежками, штопать, сметывать, сшивать на живую нитку. У меня получались аккуратные плотные швы «назад иголку». Я со страхом распускала подшивку, пока подруга фрау Остер не показала мне, как выполняется «потайной шов». Однажды, кажется на Крещение, я распорола уродливое платье из совершенно роскошного ситца, вытащила из швов нитки и впервые обратила внимание на фасон: на сборки и складки, вытачки и форму – на его основы. И начала понимать, чего можно достичь тщательной кройкой и шитьем. Я превращала бесформенные мешки в элегантные наряды. И попутно, долгими вечерами, размышляла, что делать с ребенком, когда он родится.

До недавнего времени, ma chere, молодые незамужние женщины уходили из дома, чтобы родить внебрачного ребенка, и подбрасывали его в монастырь или в больницу на усыновление, потом тайно возвращались домой, надеясь, что никто не заметил. Матери-одиночки встречались крайне редко и жили во всеобщем презрении.

И все же меня волновала растущая во мне жизнь. Я понимала, с ребенком придется расстаться – так поступали все женщины в моем положении, однако, сидя за шитьем или гуляя по улицам городка, я завидовала другим матерям с детьми. Но, напомнив себе, что беременность была нежелательной, а Шляйха я ненавидела, воспитывать его ребенка я не могла.

Однажды профессор, вернувшись с работы пораньше, застал меня на четвереньках, отмывающей на кухне пол. И для него это стало явным откровением. Он застыл на пороге и чуть ли не закричал:

– Роза, что вы творите? В вашем-то положении!

С трудом оторвав руки от пола, я села на пятки.

– Обычная уборка, как каждый день.

Он шагнул вперед.

– Вы каждый день моете полы? – спросил он уже мягче.

– Ой, только не ходите по мокрому полу, дайте ему просохнуть!

– Я просто хотел чашечку кофе, – ответил он, но повернулся и в задумчивости ушел.

– Сама принесу, дайте только закончить! – крикнула я вслед.

Когда я принесла ему кофе, он неподвижно стоял у камина и гладил фотографии на полке. Раньше я никогда не замечала, чтобы он даже их разглядывал. Когда я вошла, он опустил руки и повернулся ко мне.

– Роза, – отрывисто спросил он, – сколько лет вашим туфлям?