Кружево Парижа

– Нет-нет, – поспешила объяснить я, – отец не он.

– Не он?

Я никогда не видела посланного Томасом письма, и мне и в голову не приходило, что профессор вообразил, что Томас был отцом ребенка.

Мне хотелось быть честной, но с того болезненного признания Кристль я никому не рассказывала, через что прошла, и теперь боролась сама с собой, чтобы сказать это вслух и открыть неприглядную правду.

– Меня изнасиловал фельдфебель Томаса, – наконец призналась я. – А Томас жалел меня, и мы полюбили друг друга.

Наклонившись, я поцеловала малыша в лоб.

– Я не ожидала, что полюблю ребенка. Но теперь понимаю, что он мой сын, и я не хочу, чтобы тот негодяй портил ему жизнь. Он ему не отец.

– Понятно. Простите, Роза, я даже представить не мог…

Профессор протянул ко мне руки.

– Можно мне?

Я передала ему ребенка.

– Знаете, его не в чем винить. Он невиновен.

И чмокнул ребенка в лысую макушку. Ребенок зашевелился, и он отдал его обратно.

– А как звали ваших отца и деда?

Ребенок почти заснул, но открыл рот и стал всасывать воздух.

Я поднесла его к груди.

– Назову его Лорин.

– Как?

– Лорин. Так зовут герра Майера, почтальона, который помог мне бежать.

– Лорин Кусштатчер. Мне нравится.

Я забыла о своих смутных планах отказаться от Лорина. Профессор продолжал читать мне вслух газеты, война кончилась, и надежда вернулась.

Я все шила и шила, и мои сбережения понемногу росли.

В течение двух лет мы так и жили, счастливее, чем моя семья в Оберфальце. Профессор любил Лорина, и тот платил ему тем же.

В апреле 1946 года профессора пригласили посетить вновь открывшийся Лейпцигский университет. Я боялась, что ему предложат работу, и старалась не думать о том, что это значит для нас с Лорином. Если он согласится, то вернется в Германию, а я останусь в Санкт-Галлене одна.

Вернувшись из Германии, профессор молчал, и только, когда я убрала со стола, проверила, как там Лорин, и пришла в гостиную шить, он отложил газету и внимательно посмотрел на меня.

Я подшивала юбку и так разволновалась, что порвала нитку.

– Я решил отказаться от работы, Роза.

Юбка выскользнула у меня из рук, и я перевела дух, пытаясь не выдать облегчения.

– В Лейпциге вас плохо встретили?

– Да ну, лучше быть не могло, – вздохнул он. – Я им нужен, чтобы восстановить работу факультета, все, разрушенное нацистами и войной. Предложили мне подобрать новый штат преподавателей и сотрудников, хорошую квартиру, щедрую зарплату – все. Но…

Я перевернула юбку и воткнула иголку.

– Но что?

– Но каждый раз, пожимая кому-то руку, с кем-то здороваясь, я размышлял, а что сделал или не сделал этот человек за последние несколько лет. К прошлому не возвращаются.

– Значит, вы останетесь здесь, и я с вами, помогать вам по дому, – заметила я, подтверждая то, что мне хотелось услышать.

Он улыбнулся моему быстрому ответу.

– Вы предпочитаете ничего не менять?

– Ну конечно, – подняла голову я. – А вы?

Помедлив, он грустно покачал головой.

– Нет, я не могу здесь остаться. Не могу жить в крематории.

– Но ведь все произошло в Германии.

– В Европе, – жестко ответил он. – Это не только призраки моих родных, таких миллионы. Я не останусь там, где все это происходило. Мне нужна другая жизнь, чтобы все начать заново.

– И куда вы собрались?

– В Палестину.

– На Святую землю?

Он смотрел, как я подшиваю юбку, и вопреки моему желанию стежки ложились слишком плотно. Я шила платье для беременной подруги фрау Шуртер. Моя жизнь трещала по швам, я была в шоке, но не выпускала из рук иголку.

Он будто зацепился за нитку, и, если хоть чуть за нее потянет, все расползется.

– Когда едете? – отрывисто спросила я.

– Как только все устрою.

Иголка почему-то застряла в ткани, и я никак не могла ее проткнуть.

– Без нас?

– В этом вся загвоздка, – признался он и, как всегда, когда переживал стресс, потер сзади шею. – Я всю дорогу о вас беспокоился. Мне не хотелось бы вас бросать, но никак не придумаю, как взять вас с собой. Вы мне не дочь, и, как бы я ни любил Лорина, он мне не сын.

Он помолчал, моя иголка наконец прошла сквозь ткань, и, хоть пальцы и дрожали, я продолжала шить.

– Вы мне не родственники, но стали моей семьей. Вы все, что у меня осталось в этом мире. И потом, мне пришло в голову, если бы мы поженились, вы могли бы поехать со мной как жена, а Лорин стал бы мне сыном.

Я воткнула иголку в ткань. Он смотрел не на меня, а на газету, потом перевернул ее, встал и, дойдя до камина, коснулся фотографий погибших детей.

– Когда вы сюда приехали, я и не предполагал, что снова полюблю. У меня была семья, и я ее потерял. Мне хотелось высохнуть, как умирают осенние листья, и улететь прочь. Но вы перевернули все. Я вновь ожил.

Раскрасневшись, он смотрел на меня горящими проницательными карими глазами. В Германии он подстриг седую бородку и с правильными острыми чертами лица, наверное, был очень привлекателен в молодости. «Гусиные лапки» и морщинки только подчеркивали его улыбку.

– Я дам вам с Лорином свою фамилию и защиту. Понятно, что я старше вас, но еще не совсем стар. Мы жили бы настоящей семьей.