Кружево Парижа

Слушай, ma chère, я вся дрожу. Даже сейчас, спустя столько лет, мне не хочется открывать дверь в то воспоминание. Я бы никогда не рассказала тебе следующую часть, ma chère, но тогда будет непонятен весь дальнейший рассказ. Ты ничего не поймешь, если не войдешь со мной в ту дверь. Прости меня и не бросай.

Я в полном замешательстве стояла в темноте. Какое отношение имеет честь к больной корове… что он вообще делал в коровнике глубокой ночью?

Наверное, у меня обострилось чутье, пока я ждала, чтобы глаза привыкли к темноте, потому что в знакомый густой сладковатый запах животных вклинился неприятный душок. Отвратительно пахло протухшим сыром, и я замерла от страха. Сердце у меня бешено заколотилось, я вглядывалась в темноту, где начали проступать отчетливые формы и тени. Кто-то прятался около одной из коров.

Неожиданно все стало понятно. Фельдфебель Шляйх стоял на коленях у коровы, сжимая рукой вымя. Густые белые ручейки текли у него из открытого рта.

– Что вы тут делаете? – прошипела я.

Даже теперь я не отважилась поднять шум и нарушить приказ отца.

– Сливки снимаю, – ответил он, тяжело поднимаясь на ноги и шагая ко мне.

Я, конечно, попыталась уйти, но он действовал на удивление ловко и проворно. Оттолкнув меня в сторону, он вставил в замочную скважину оставленный, вероятно, отцом ключ и повернул его. Держа ключ подальше от меня, спрятал его в карман. Приподнял край форменной рубашки и небрежно достал из кобуры пистолет. Я открыла рот, чтобы закричать.

– Тихо, красотка, – пропыхтел он. – Ты же не хочешь, чтобы отец получил нагоняй от матери.

– Отпустите меня, прошу вас, – умоляла я, слыша, как отец тужился и блевал в коридоре, а потом его удаляющиеся шаги.

Фельдфебель скрутил мне руки за спиной и, приставив ствол к пояснице, толкнул к сену, выброшенному из кормушки.

Побороть его я не могла. Ничего бы не получилось, он был гораздо сильнее. А вот царапаться и кусаться могла. Разодрав ногтями рубашку, я изо всех сил впилась в его тело зубами. У него были груди, складки пухлой плоти, поглощавшие все мои усилия, когда я на него набросилась.

Таких толстых людей я никогда не встречала. Он быстро прижал меня к животу так, что я не могла ни охнуть, ни вздохнуть. Думала, задохнусь.

И перестала сопротивляться.

Потрясенная и подавленная, я понимала, что он мог запросто меня убить.

Закрыв глаза, я пыталась притвориться, что нахожусь где-то в другом месте, но меня преследовал этот невыносимый запах. В горах у нас есть словечко schirch, которое по-немецки означает «мерзкий», но оно включает в себя гораздо больше. Фельдфебель был омерзителен. И не только из-за жира, как у кита, но и отвратительного кисло-сладковатого душка, который мне приходилось вдыхать, когда он навалился на меня всей тушей. Я отвернулась к соседнему загону со свиньей и визжавшими поросятами.

И где-то там, в темноте, на сене, мне пришло в голову, что ему нужно пользоваться тальком. Неприятный запах исходил от жировых складок, которые не удавалось хорошенько промыть и высушить; такой запах иногда исходил и от моего пупка; если бы мать в детстве с любовью присыпала кожу сыночка тальком, он бы на меня не набросился. Ох, ma chère, страшнее той ночи в моей жизни не было, а я в конце думала о том, как людям нужна добрая мать.

Глава 4. Мыло

Видишь, у меня здесь несколько кусков мыла: для умывальника, биде и душа. Для рук я выбираю мыло ручной работы из животных и растительных жиров. В основе хорошего мыла всегда говяжий жир, оливковое масло для мягкости и кокосовое для пены. Все остальное – аромат, цвет – бутафория. Конечно, внешний вид и аромат тоже имеют значение, ma chère – и не мне это оспаривать. Но ощущение кожи после мытья гораздо важнее. Если внешность считать произведением искусства, то моя мягкая кожа – просто шедевр. Спроси слепого: королева всех чувств – осязание. Для биде, конечно, я выбираю мыло с мускусным запахом, а вот для душа – без аромата. Лучше не мешать запах мыла с кремом и парфюмом.

Во время войны мы были лишены такой роскоши. Иногда нам перепадала упаковка мыла из Рима или Милана, но вообще этот товар было не достать. Купание и в хорошие времена требовало смелости: зимой на холоде, летом в тепле мы стояли с мочалками вокруг кремового таза с отколотыми краями и драили себя до чистоты.

Когда наш край захватили немцы, запасы мыла быстро закончились. Теперь, оглядываясь назад и зная, какой жир нацисты использовали для варки мыла, думаешь, что это к лучшему.

Мать варила мыло и до войны – случайная блажь в память о бабушке. Во время войны прихоть превратилась в еще одну обязанность. Всякий раз, находя в лесу на земле березовые ветки, единственное местное дерево, мы приносили их домой и жгли, превращая в золу. А если мать из поездок в долину привозила ветки дуба или каштана, то просто светилась от счастья.