Крылатое племя

задания. И на этот раз он безупречно посадил самолет.

Партизаны работали быстро. Уже скоро наша машина была разгружена, мы снова поднялись в воздух и

легли на обратный курс. Была вторая половина ночи. По-прежнему лил дождь. Плотнее стали облака.

Прошли примерно половину пути и уже находились где-то над Ондавской Верховиной, когда из

разорвавшейся облачности на нас неожиданно вывалился вражеский истребитель. Послышался грохот

взрыва, взметнулось багровое пламя — снаряд угодил в левые бензиновые баки. Сноп огня ворвался в

кабину пилота и ослепил, но я нашел в себе силы схватить парашют. Бросился в общую кабину. Пламя

распространялось молниеносно. Горящий пол подо мной провалился, на [104] мне загорелся комбинезон.

Но я успел проскочить к выходной двери.

И тут увидел капитана Губина, с ужасом заметив, что он без парашюта. А самолет наш продолжал гореть

и беспорядочно падать. «Неужели командир погибнет? — пронеслось в голове. — Этого допускать

нельзя!»

— Цепляйся за меня, — крикнул я ему, — давай прыгать вместе!

И только он успел схватиться за висевший у меня за спиной карабин, как последовал новый взрыв, самолет переломился, и мы оказались выброшенными за борт. Помню, что я успел дернуть за кольцо

парашюта, и тут же потерял сознание. Очнулся на земле. Первое, что ощутил, — нестерпимую боль

обожженных рук и лица.

Губин, заметив, что я пошевелился, подошел и показал на дерево:

— Посмотри, эта ель — наша спасительница.

Оказывается, при падении купол нашего парашюта зацепился за ее верхушку, она самортизировала и и

смягчила удар о землю. Губин при приземлении повредил себе ногу, но был в состоянии оказать мне

помощь. Он стащил с меня комбинезон, снял с ремня пистолет и на всякий случай положил его мне за

пазуху. Товарищей поблизости не было, видимо, при спуске на парашютах ветер разбросал нас.

Вскоре до слуха донесся отдаленный лай собаки.

— Нас ищут фашисты, — шепотом проговорил капитан. — Идем.

Легко сказать «идем». Я, обожженный и босиком (сапоги сорвало в воздухе при динамическом ударе в

момент раскрытия парашюта), а Губин с ушибленной ногой. Кое-как забрались в чащу леса, подальше от

места приземления.

Начинался рассвет нового дня, когда мы сделали первый привал. Присели. Губин расстегнул свой

комбинезон, сунул в него мои кровоточащие ноги, отогрел их. И тут — надо же случиться! — в свете

наступающего дня мы увидели пробирающихся сквозь чащу своих товарищей — радиста Домашенко и

стрелка Шведина. Они успели уже кое-что узнать у жителей, раздобыть еду. [105]

Теперь нас четверо. Стало веселее. Приняли решение пробиваться на восток, к линии фронта.

Мне каждый день пути давался ценой колоссальных усилий — физических и моральных. Распухло лицо, в нечто невообразимое превратились руки. При ходьбе я все время держал их поднятыми, чтобы хоть

немного уменьшить боль. Рот открывать не мог. Когда нужно было есть, товарищи размачивали хлеб и

полученную жижицу буквально вливали мне в рот. Чтобы облегчить мои страдания, они предложили

нести меня на носилках, но этому я категорически воспротивился.

Между тем положение мое оказалось серьезнее, чем я думал. Температура все повышалась. Я стал терять

сознание. И тогда впервые подумал: «Неужели не дойду до своих? Неужели это конец?» Товарищи, особенно капитан Губин, подбадривали меня.

Как-то на рассвете, недалеко от деревни Львовская Гута повстречали двух словаков. Они посоветовали

зайти в деревню, намекнув, что здесь можем встретить партизан. Это могла быть ловушка, но желание

побыстрее покончить с мучениями было так велико, что мы все же пошли. Постучались в один из

крайних домов. Открыла старушка. Она как глянула на меня, так и ахнула, закрестилась. Вид мой

действительно был страшным.

Хозяйка дома накормила и напоила нас, промыла мои раны, смазала их каким-то жиром. Мы уже

собирались уходить, когда из окна увидели на улице парня с красной лентой на шапке. Неужели

партизан? Зазвали его, расспросили. Оказался он нашим, советским человеком, сражавшимся в чешском

партизанском отряде. Он привел нас в свой штаб.

Меня сразу положили в партизанский госпиталь, раскинувшийся в землянках поблизости от деревень

Львов и Львовская Гута. Место для него было выбрано довольно удачно — на склоне горы, поросшей

непроходимой чащей. Отсюда мы видели карателей, выступавших против партизан, а они нас

обнаружить не могли.

В этом подпольном госпитале я и познакомился с Франтишеком Радачем. Несколько месяцев находился у

него на излечении. Мне было трудно. Ожоги заживали плохо, особенно на лице, которое походило на

огромную [106] кровоточащую рану. Врач провел около моей постели не одну тревожную ночь. Он

поддерживал меня морально, вселял веру в то, что болезнь будет побеждена.

Мы все восхищались его бесстрашием. Ведь Франтишек Радач был на подозрении у гитлеровцев и они

настойчиво следили за ним. Но выдавалась мало-мальски снежная ночь, и славный доктор, рискуя

жизнью, пробирался в наш госпиталь. Для этого ему приходилось переходить вброд незамерзающую

горную реку.

После всего, что он для меня сделал, я не мог уйти из госпиталя, не поблагодарив Радача. Товарищи