Крылатые качели

Неловкость была сглажена, и вечер первого знакомства медленно уходил в прошлое, оставляя в цифровой памяти отцовского «Никона» цветные фотографии гостей, улыбающихся за столом, на фоне шкуры рыси, и у камина. Пелагея в голубом платье получилась на фото особенно хорошо. Все, казалось, были счастливы, даже человек-зло прослезилась и громко сморкалась в огромный зеленый платок. Разговор затихал, Недоумова толкала мужа, намекая, что пора уходить.

Отец Федора был невысоким благородным стариком с ясными синими глазами и прямым крупным носом. Он выглядел моложавым и ухоженным, даже холеным, как и должен был выглядеть публичный человек, которого под лупой рассматривают такие люди, как Недоумова и Медузов. Блестящие седые волосы, немного вьющиеся, были зачесаны назад, розоватые ногти на загорелых пальцах коротко стрижены. Белая рубашка его с расстегнутым воротником, хорошо выглаженная, казалось, хрустела от чистоты, бежевые брюки с ровными стрелками не имели ни пятнышка.

Матвей Захарович Ребров сидел на белом троне махараджи из слоновьей кости с прямой высокой спинкой и квадратным резным основанием. Это не значило, что отец его был дома царь, разве что на время чемпионата мира по футболу. Трон ему прислал с раскопок лучший друг, отец Жени Грибоедова. Когда Грибу было три годика, его отец и мать погибли под страшной лавиной в горах, и мальчик воспитывался бабушкой.

Слева от камина светлел широкий проем, за которым начиналась прихожая с вешалками и квадратным пуфиком. Недоумова, подхватив сумочку, обошла стол и ушла в прихожую. Сев на квадратный пуфик в прихожей, раскрасневшись и охая, она начала натягивать черный башмак, вставив указательный палец в узенькую щель между пяткой и задником башмака.

Матвей Ребров оперся на спинку стула, встал из-за стола, оправив складку на скатерти, и вышел в светлую прихожую к Недоумовой, где уже стояла мама с пакетом гостинцев. Дэв, поднимаясь со стула, положил в рот большой кусок мяса и спрятал в карман булочку. «Стоило уже тогда задуматься, – говорил себе Федор позже. – Тесть похоже был недоразвитым».

Федор встал у пианино, а Пелагея, оправив голубое платье, села рядом с ним на круглый крутящийся стул и обняла его за ноги.

У Федора, наблюдавшего за отцом, было нехорошее предчувствие. Пугала осторожность, несвойственная отцу при разговорах в тесных компаниях, пугало, что отец как-то слишком уж отстраненно своими ярко-синими глазами рассматривал гостей, словно не принимал их в ближний круг. Отец Федора двигал весь вечер сомкнутыми губами из стороны в сторону, что означало какую-то решительную мысль, какую он готовился высказать гостям.

Отец только пригубил немного вина, ел с аппетитом, но в общем разговоре участвовал осторожно и отделывался шутками, когда Недоумова спрашивала, кто с кем спит в Думе, есть ли хоть один не жулик, «а у Кобзона точно парик?».

«Странная женщина, – думал позже Федор, – могла бы спросить, где найти библиотеку в Думе, но нет, ее интересовали волосюшки, тьфу ты, парик Иосифа Кобзона. Черт, похоже и я заразился!» – думал он с улыбкой.

– Дэв! Перестань жрать, паскудинка, мы уходим, – запищала Недоумова тоном, не оставившим у Федора никаких сомнений, что Медузов подкаблучник.

Дэв громко заглотил последний кусок и кинулся, нервно дергая правой рукой, в прихожую. Сдернул и развернул изнанкой наружу зеленое пальто Недоумовой и застыл, готовый надеть его жене, как только она встанет. Федор заметил, что Пелагея стесняется своего дикого отца и неумело скрывает презрение. Она была всего лишь юная красивая девушка со странными родителями, что ей было делать? Федор почувствовал ее неловкость и приобнял. Она в ответ погладила его по спине.

– У всех мужья как мужья, а мой идиот! – хихикала Недоумова, вставая с пуфа. – Дэв, подай же мне пальто…

– Хватит верещать, курица.

Ушам Федора, привыкшим в этом доме к изысканным речам преподавателей консерваторий, ученых-физиков и профессоров филологии, стало больно, как стеклу, наверное, бывает больно, когда его царапают граблями.

31

– Матвей, а в две тысячи седьмом вы таки опять собираетесь стать депутатом? – спросила Недоумова.

– За что вы меня не любите? – с саркастической улыбкой переспросил отец, поправляя на стене квартальный календарь с городами мира, задетый спиной. – Баллотироваться я, может, и собираюсь, но вот пройду ли, зависит от вас.

– От нас? Ха-ха! – Недоумова направила лучистый взгляд на мужа. – От нас ничего не зависит! Все давно поделено наверху! Запомните, Матвей, и скажите президенту, что, если так будет продолжаться, мы начнем погромы! Дачи из соснового бруса, камины из мрамора. Все ворованное у народа мы заберем и разделим поровну. Мы устроим революцию и вернем Союз.

«Перепутала кирпич с мрамором, – размышлял Федор, с улыбкой глядя в непроницаемое лицо отца. – Да эта женщина убедит себя в чем угодно».

– Напишите мне, что вас не устраивает, – сказал отец. – Или приходите, я сам запишу с ваших слов и все передам лично президенту.

– Бессмысленная трата времени.