Крылатый лев, или Тайна цветных облаков

– Перебрал кофе, не усну, – будто оправдываясь, отозвался он. – Впустую валяться – только голова заболит. Пойду тапки шить. Продадим их – сахаром запасемся, карамели у Реуса купим, а может, и шоколада. А ты спи, сынок, ни о чем не думай.

Тапки у отца получались отменные. Он мастерил их из разноцветного войлока, расшивал лентами и бусинами, украшал замысловатыми узорами – народ раскупал мигом. Но никогда, никогда отец не шил ночами! Он не раз повторял: «В потемках только недотепы работают», и ворчал, если я, прогуляв весь день с ребятами, засиживался за книгами допоздна.

Днем он ни минуты не сидел сложа руки, но, едва спускались сумерки, оставлял все дела. Укладывался отец рано, и кофе не мешало ему спать богатырским сном. Выпив на ночь пол-литра обжигающей черноты, он заваливался на набитый соломой матрас, накрывался овчиной и закрывал глаза – а спал он бесшумно, как привык когда-то в дальних опасных походах.

А сегодня – вот оно как: «Кофе перебрал…»

«За меня боится, – понял я. – Вдруг от досады глупостей натворю? Слова Колдуна вспоминает: „Не прилетит Крылатый Лев – и сын погибнет“. А если… если так и случится?!»

Ледяной иней облепил меня целиком. Колючий страх, сотканный из миллиона мыслей-снежинок, приклеился к гортани, к животу, к сердцу, осел в груди увесистой и липкой студеной глыбой.

Но я разозлился на себя – и страх неохотно начал таять. Если и надо за кого тревожиться, то за отца! Изводится, сердце не бережет, а оно у него и так потрепанное – что ни битва, то зарубка. С виду-то Воин Вадим еще крепкий, как кряжистое дерево. Высокий, когда не сутулится. Но я-то знаю, что изредка он украдкой заваривает в кружке-великанше не кофе, а щепотки целебных трав – и давние раны мучают, и сердце беспокоит.

Устроив на плече Серебристого медведя, отец не спеша побрел в кухню. Чиркнула спичка, и в комнату вновь пробрался горький кофейный дух. Закрыв глаза, я мысленно обратился к родному облаку: «Лев мой солнечный, где ты? Давай так: я проснусь – а ты рядом!» Я даже улыбнулся, представив, как могучий Крылатый Лев ластится ко мне, нежится, обнимает, щекочет лицо пышной золотой гривой.

Согреваясь доброй надеждой, я не заметил, как заснул. Мне снился прекрасный золотой Лев – озаренный искристым сиянием, он парил над вечерним городом, над домами с высокими черепичными крышами, над Овальной площадью и старым парком, мерно взмахивая красивыми точеными крыльями. И там, где он пролетал, вспыхивали разноцветные звезды.

Во сне я был безбрежно счастлив, а утром, вскочив, вскрикнул от горького разочарования. Льва возле меня не было.

Я кинулся к окну – и ничего не увидел. Улицу спрятал густой, слоистый, как простокваша, туман. На топчане выстроились в ряд три пары тапочек из войлока – новенькие, нарядные, с бусинами, стеклярусом и тесьмой. Из кухни доносилось постукивание молоточка – отец снова что-то мастерил. Неужели так и не ложился?

Сумрачно глянув на помятые за ночь штаны, я шагнул к умывальнику, плеснул в лицо пригоршню прохладной воды. Потом еще и еще – чтобы смыть боль, тревогу, недоумение и обиду. Подошел отец – я молча кивнул и принялся так истово начищать порошком зубы, будто собрался весь день сверкать ясной беззаботной улыбкой.

– Утро доброе, – отец положил руку на плечо.

– Доброе? Не уверен, – отозвался я, выплюнув кисловатую воду.

– Да, доброе. Доброе, зацепи змею за хвост! – вдруг рявкнул отец, да так, что Серебристый медведь, стоявший за ним, как тень, юркнул за занавеску. – Ты жив, я тоже жив! Что тебе еще надо?

– Да нет, ничего. Все у меня есть, все нормально, – ровно сказал я, провожая взглядом не в меру впечатлительного Мишку. Аккуратно поставил на полочку желтую жестянку с зубным порошком, сунул щетку в кружку, будто ничего не случилось.

– Ну да, не прилетел твой Лёвушка, – уже мягче сказал отец. – Ничего, раз ты жив – прилетит. Мало ли где он задержался.

Глядя в круглое, чуть помутневшее от времени зеркало, я ожесточенно вытирал мокрое лицо. Нос уже покраснел, как садовый редис, а я все прикладывал и прикладывал к нему жесткое, будто картонное, полотенце. Отец раздраженно выхватил его из рук: «Да хватит уже!», бросил в сторону. И я заметил, что выглядит он неважно – ввалившиеся щеки еще гуще облепила черная, с седыми проблесками, щетина, под глазами проявились сизые тени, кривая морщина рваным рвом разделила мохнатые серые брови. Отцовский подбородок заострился, как отточенный карандаш, и я впервые с тревогой понял, как постарел непобедимый Воин Вадим. Нет, не боец стоял передо мною, не железный предводитель, а утомленный горожанин, почти старик, высокий, сутулый, грузный. Пожилой человек, измотанный давними ранами, недугами, неутолимой печалью о жене и вечным страхом за сына.

Будто услышав мои мысли, отец встрепенулся, выпрямился.

– Ничего, – хрипло сказал он. – Всякое видали. Справимся.

– Справимся, – эхом повторил я. И добавил: – Душно мне дома. Я пройдусь.