Крылья голубки

Поэтому ее следует увидеть как человека, у которого есть все – все, кроме единственной неоценимой гарантии: свобода и деньги, живой, подвижный ум и личное обаяние, умение заинтересовывать и привлекать к себе – качества, каждое из которых увеличивало важность будущего. В тот самый момент, как воображение ее создателя начало заниматься ею на близком расстоянии, ничто не могло сильнее завладеть его вниманием, чем разработка деталей, говорящих о ее совершенном соответствии предназначенной ей роли; сверх того, ничто иное так настойчиво не требовало от него признать полсотни причин для наделения ее именно таким национальным и социальным статусом. Она – для наиболее полного удостоверения ее свободы – должна была стать последним прекрасным цветком, одиноко расцветшим на стебле от «старинного» нью-йоркского корня; счастливые совпадения, сохранившиеся в памяти, послужили материалом для ее образа. Впрочем, сейчас мне можно не входить в излишние подробности: эта, пусть и прекрасная, ассоциация еще ожидает меня где-то в будущем, однако она такова, что здесь – в лучшем случае – скорее будет препятствовать, а не способствовать точному выражению мысли. В образе героини «Крыльев голубки» непременно должно подразумеваться сильное и особое ощущение свободы – свободы действий, свободы выбора, свободы оценки и свободы контактов, – которая вырастает из источников, гораздо лучше обеспечивающих бо́льшую независимость, как я полагаю, чем любые другие условия на свете, – и это и есть то самое, к чему нам следует испытывать особенно глубокий интерес. Я с давних пор выстраивал в уме образ молодого американца как в гораздо большей степени «наследника всех веков», чем любой другой молодой человек (и именно по тем причинам, на которые я только что, походя, бросил беглый взгляд); так что здесь мне представилась возможность придать некоей подобной фигуре в высшей степени трогательный характер. Быть наследником всех веков лишь затем, чтобы понять, по мере того как это сознание в тебе углубляется, что тебе не дано получить это наследство, означало бы – как вдруг меня осенило, – что эту партию следует разыграть, или, по крайней мере, выстроить типаж, в целом наилучшим образом. И правда, ведь как иначе разыграть до конца столь рискованную партию? – как легко заподозрить «заносчивость» уже в самой решимости сделать такую попытку! Так, во всяком случае, мог я тогда рассуждать – более того, так, я полагаю, даже должен был, – чтобы сохранить необходимую компактность сюжета. Ибо уже на ранней стадии он стал заселяться многими, самыми разными людьми: трудность состояла в том, чтобы понять, кого из них первоначально намеченная мной ситуация могла бы, в результате того или иного поворота, не вместить в себя. Мне оставалось следить за ее поворотами, как любящий отец следит за ребенком, неловко сидящим в седле на своем первом уроке верховой езды; однако интерес сюжета – мне следовало постоянно помнить об этом – заключался, на той ступени, в развитии событий.

Во всяком случае, вот что стало ясно уже на ранней стадии: молодая особа, такая любящая и открытая, юное создание, чья безопасность висит на таком тонком волоске, не могла не попасть в какую-нибудь ужасающую ловушку: именно это, совершенно естественно, подразумевала, этого, прямо говоря, требовала подобная ситуация. Разве истина, как и огромная часть интереса, не крылась в том, какой эта женщина являла себя другим (не забудем о ее страстной жажде жить, пока ей это дано)? – сложность столь же великая, как и любая из тех, что другие могли явить ей самой: именно это я и имею в виду, когда называю такие вещи «естественными». Они и должны были стать естественными, эти трагические, трогательные, иронические, эти по большей части поистине злосчастные связи, для всех связанных с нею людей, как могли быть для нее самой, поскольку она – главный персонаж. Если история моей героини должна была состоять – и не могла сложиться иначе – в том, чтобы, как говорится, пройти через то и это и пережить кто знает какое еще непреодолимое беспокойство, как могла бы она не поощрить обретение кем-то из тех, кто ближе всего делил с нею жизнь, столь же обеспокоенного сознания? Я уже упомянул рейнскую деву, но наша юная подруга самим своим существованием создавала бы вокруг себя такие водовороты, такие вихревые движения вод, какие порождаются уходом на дно крупного судна или крахом большого дела: тогда мы представим себе мощные сужающиеся водовороты, невероятную силу всасывания, поглощение всего вокруг, так что ни один близлежащий предмет не может избежать погружения. Вряд ли мне нужно говорить, однако, что, несмотря на обреченность этого содружества, я считал, что главная драматическая сложность более всего кроется в моем запасе чуткости, а не в моей героине: ее образ – создание других рук (хотя и ее собственные в конечном счете тоже запятнаны, в той мере, в какой другие не всегда и не во всех отношениях благородны и щедры, а потому – неприятны).