Крылья Севастополя

Из бухты «Голландия» приехал комиссар полка П. С. Блинов. Никакой официальной торжественной части не было, просто сидели, беседовали. Вспоминали Первомай мирного времени, наперебой рассказывали, какие удивительные демонстрации были - яркие, многолюдные, шумные. А какие замечательные маевки проводились на берегу моря и на лесных лужайках! Вместе с близкими, родными. Тогда это было естественным, даже обычным, теперь же казалось далеким и желанным и, к сожалению, невозможным.

Каждый в эти минуты обращался мыслями к своим близким - к женам, детям, родителям, - как они там? Но [104] говорить об этом было не принято; личное, сокровеннее хранили глубоко в сердце. Считалось, что в такое суровое время разводить лирику не положено.

Говорили о главном: о Севастополе. Все жили надеждой на скорое наступление, которое должно привести - мы верили в это! - к полному освобождению Крыма. Наши надежды поддержал и комиссар Блинов, сказав: «Думаю, в ближайшие дни керченский фронт нас порадует». Мы, летчики, восприняли эти слова как хорошее предзнаменование. После успешного Керченско-Феодосийского десанта вот уже четыре месяца наши войска стояли на Керченском полуострове, закрепившись на Ак-Монайской «горловине» - самой узкой части земли между Азовским и Черным морями. Шло накопление сил, и мы ждали: когда же?

Технический состав находился на аэродроме, готовил самолеты и вооружение к очередным полетам - на прикрытие судов, прорвавшихся в Севастополь, и на ночные бомбоудары по аэродромам врага. Мы уже заметили: после удачных бомбоударов немцы на следующее утро буквально сатанеют и особенно яростно набрасываются на наши морские аэродромы. Поэтому, находясь в надежном укрытии в «Мечте пилота», все время прислушивались: что там, на аэродроме? Пока было тихо. Но сколько раз такая тишина оказывалась обманчивой!

Мы проводили Блинова, который торопился на катер, идущий в «Голландию», и задержались у входа в подземелье: не хотелось залезать в мрачный подвал. Каждой своей клеточкой чувствовали весну. Погода стояла солнечная, ясная, вокруг зеленела трава, расцвеченная золотыми искорками одуванчиков.

- Красота! - протянул Астахов, потягиваясь с хрустом в суставах. - Ей и война нипочем! - Он указал на чайку, парившую над бухтой. Широко расправив крылья, она медленно плыла, накреняясь то на правое, то на левое крыло, и столько величия было в полете большой и красивой птицы, что мы невольно залюбовались ею. Где-то у Мекензиевых гор застрочил пулемет, ухнула пушка, а белокрылая чайка все плыла и плыла над голубыми бухтами, над разрушенным городом, парила гордо и независимо, будто и не горела под ней земля, будто и не царила внизу смерть, - парила наперекор огню, как символ жизни и свободы.

Рядом стоял штурман Миша Пономарев. Положив руку мне на плечо, он тоже смотрел на гордую птицу и молчал. [105] В его глазах затаилась печаль. О чем думал он? О похороненых друзьях, крылья которых не выдержали натиска металла, о предстоящих своих полетах, о тяжести борьбы, о превратностях жизни и о близком дыхании смерти?

Милый, славный друг!

Я прикрыл ладонью его руку на своем плече. Миша мягко улыбнулся.

И в этот миг дрогнула земля.

Два взрыва один за другим потрясли воздух. В такие минуты действуешь инстинктивно. Не помню, как влетел в погреб. Начался жесточайший артобстрел аэродрома. В приоткрытую дверь видно было, как окутался дымом ангар, видимо, загорелся самолет. А снаряды рвались и рвались.

Не меньше тридцати минут длился обстрел. Затем со стороны бухты «Голландия» послышался гул самолетов. Ю-88 с крутым снижением устремились вдоль Северной бухты. Кто-то резко толкнул тяжелую дверь, она с шумом захлопнулась. И тут же от взрывов застонала земля, камни застучали в металл двери.

Минуту спустя задребезжал телефон на столе. Звонили с аэродрома: убиты Литвин и Моисеев, ранен Сорокин и еще другие. Повреждено несколько самолетов, один сгорел.

Мы стояли, оглушенные взрывами и сознанием собственной беспомощности.

Василия Литвина, техника по вооружению, летчики любили. Высокий, стройный, с копной светлорусых волос, очень интеллигентный, он был похож скорее на учителя, чем на представителя армии «технарей» - всегда чем-то озабоченных, в промасленных куртках и измятых комбинезонах. Литвин умудрялся даже в комбинезоне оставаться элегантным, чистым и подтянутым, всегда был спокоен, строг. Оружейники, почти все старше по возрасту, слегка побаивались его, а летчики уважали. И было за что: перед полетом Василий всегда лично проверял пулеметы, следил, чтобы оружие «блестело» и работало безотказно. Мы знали: если он проверил пулеметы - можно не беспокоиться.

И вот теперь его нет.

Когда мы прибежали на аэродром, артналет уже закончился. У обгоревшего ангара лежал Вася Литвин, лежал ниц, широко раскинув руки, словно хотел обнять всю землю. Рядом, свернувшись калачиком, прижался к стенке [106] ангара оружейник Моисеев. В жизни он был слегка суетлив, всегда со смущенной улыбкой на устах. И сейчас поза у него была такая, словно он извинялся за то, что так вот вышло…

Мы молча сняли фуражки.