Крылья в багаже. Книга вторая

— А я люблю тебя всю, каждую родинку, впадинку, твои пальчики, твои изгибы и линии. Смотри, — он протянул руку к папке и вытащил из нее несколько рисунков. Оказывается, успел их уже сделать за эту ночь. На рисунке, что был сверху, простым карандашом была изображена спящая женщина, ночная рубашка во сне сбилась и оголяла одно бедро, волосы были спутаны и закрывали часть лица.

— Так это же я? — удивленно воскликнула Надя. — А когда ты меня рисовал? Сейчас? Ты смотрел и рисовал?

— Нет, по памяти, — отозвался Николай.

— Невероятно, я не знала, что ты так умеешь, — Надежда хлопала глазами, — ты никогда не говорил, что ты еще и художник.

— Я не художник, — он покачал головой, — я никогда этим не занимался профессионально.

— Да? — она отложила рисунок и внимательно посмотрела в глаза мужа. Он их чуть прищурил, делал это в моменты, когда нервничал или переживал.

— Да, — облизал губы, — просто меня учили в детстве рисовать. Когда мы жили в Лондоне, — замолчал, отвел взгляд.

Надя терпеливо ждала. Прошлое мужа, вернее, его жизнь в Лондоне, была для нее чем-то загадочным, он, всякий раз упоминая об это отрезке своей судьбы, менялся в лице, рассказывал мало. И это не потому, что он не доверял Наде, нет, он и сам не хотел ворошить прошлое, заново окунаться в него. Значит, были причины и, наверное, веские. Она ощущала сердцем, женским.

— Все началось с фотографий, — наконец стал пояснять Николай.

— С фотографий? — удивилась Надя.

— Да, тогда пошла мода на это увлечение, — его волнение выдавал лишь карандаш, который он крутил между пальцами, — открывались фотостудии, много частных. Устраивались выставки. В тот год проходил какой-то крупный фотоконкурс, в котором англичане заняли первое место. Моя семья решила, что одним из гениев фотосъемки стану я. В угоду моде.

— Так решил твой отец? — уточнила Надя. Что-то не верилось, что Фертовский-старший шел на поводу у модных тенденций.

— Нет, конечно, он был против, не считая это занятие серьезным, скорее, хобби. На обучении настояла моя мать, ей очень хотелось сделать из меня великого фотографа. — Николай опять замолчал. Так или иначе, все воспоминания о жизни в Лондоне сводились к ней, к Софье Фертовской.

Видя выражение лица мужа, Надя уже пожалела, что затеяла весь этот разговор. Не надо стучать туда, где дверь заперта. За ней могут оказаться чужая боль, тягостные воспоминания и незажившие раны.

Надежда взяла папку с рисунками в руки, стала смотреть. Удивительное дело, но у Николеньки вопреки его убеждениям, был талант, настоящий. Конечно, многое отражено схематично, трудился самый простой карандаш, но линии такие уверенные, штрихи точные, сама суть схвачена. Вот «коко-де-мер», рядом две пальмы, ветер щекочет им листья, рядом плоды. Вот закат, океан, солнце выглядывает из-за перистых облаков. Как, наверное, здорово это будет в красках! А вот лицо старика…

— Кто это? — Надя от напряжения памяти сдвинула брови. Лицо человека было ей знакомым: темные миндалевидные глаза.

— Кантилал Дживан Шах, — пояснил Николай, — тот самый индийский мудрец, хиромант, владелец универсама.

— Я его видела, — сказала Надежда.

— Нет, ты не могла его видеть. Кантилала нет в живых, — покачал головой Фертовский.

— Он мне приснился, — Надя от волнения даже спрыгнула с коленей мужа, — перед тем, как я нашла тебя здесь, на балконе, я видела сон. Там был этот человек, — она прошла в комнату, все еще держала в руках портрет, включила свет. — Абсолютно точно! Я видела его во сне. Он даже со мной разговаривал.

— Неужели? — Николаю не верилось. Он прошел в комнату вслед за ней. Надя задумалась.

— Разбитый кувшин, перо судьбы, птица… — Да, птица! Мудрец сказал, что птица — это мое сердце. И что я должна быть осторожна, иначе женщина с именем… Каким? Не помню! Ах, он сказал, что птица может погибнуть из-за этой женщины. Ничего не понимаю, — Надя села на кровать, Николай — рядом.

— Не переживай, это всего лишь сон. Мой рассказ о Кантилале произвел на тебя сильное впечатление, — он обнял ее, — обещаю, что я всегда буду рядом и не дам ни одному тревожному сну тебя беспокоить.

Надя доверчиво прижалась к мужу. Он нежно поцеловал ее.

— Как хорошо, что мы с тобой тогда встретились в театре, — вспомнила она.

— В Ленкоме?

— Да, именно там я увидела тебя совсем другим.

— Ты так думаешь? — усмехнулся он. — Но я ведь не изменился с того момента, как ты… — он запнулся.

— Отказала тебе?

— Ты дала мне ясно понять, что не испытываешь и малой доли того, чего я желал бы. Моя самоуверенность сыграла со мной злую шутку.

— Ты действительно был огорчен? Неужели я так тебе нравилась?

— Неразумно было бы отрицать очевидное.