Крылья земли

Низкая фигура Степанова вся напряглась, острые глаза его следили за машиной. Как он будет вести себя в воздухе, догадался ли он о чем-нибудь? Костров не стал выполнять задания, он кружился над аэродромом. Значит, понял, в чем дело. Сейчас ему там совсем плохо: он думает, что делать. Но как помочь ему, чтобы он собрал в себе всю волю, как не допустить, чтобы растерялся, научить спасти себе жизнь, подсказать, как лучше делать? Если бы во второй кабине был инструктор, он бы посадил машину, но в этот раз Костров летел один.

Теоретически Костров уже знал, что при посадке на одно правое колесо надо сажать машину с креном вправо, ногу и ручку до отказа вправо, чтобы как можно дольше пробежать в этом положении; но рано или поздно машина упадет на левое крыло, и тогда, если скорость пробега уже уменьшилась, она развернется вокруг левого крыла и остановится… Все зависело от того, насколько долго сможет Костров при посадке удержать ее с креном вправо, на уцелевшее колесо… Но мало было уверенности в том, что он сможет это сделать и не разбиться. Лучше было даже не смотреть, как он садится.

Костров стал садиться. Машина побежала по полю, наклонившись вправо, все смотрели на нее, понимая, что в это время Костров вцепился в ручку и только в этом теперь его жизнь, Но вот машина стала заваливаться влево, крыло ткнулось в землю и плавно, вокруг него развернулась машина — уже на исходе скорости. Все бежали через поле к самолету. Костров уже вышел из него — он был бледен, лицо покрыто потом. Его стало тошнить.

Начальник аэроклуба снял фуражку и вытер ее белым платком.

— Стервец высшего класса, — сказал он, — Только больше ему в моем аэроклубе не летать. Выгоню голубчика сегодня же вечером.

Кострова опять отправили в дежурную комнату, и он просидел там до вечера, ожидая судьбы. Ему даже ужинать не принесли, и он сидел один и от тоски и голода ляскал зубами. Дело было совершенно ясное.

Вечером в комнату пришел дежурный учлет с бледным, расстроенным лицом. На Кострова он даже не глядел.

— Костров, иди в корпус, все уже построились.

— Прямо вечером меня выгоните? — спросил Костров.

— Кому ты сейчас к чорту нужен. Не до тебя тут, — ответил дежурный, шагая рядом с ним.

— А что случилось? — Костров с испугом заметил, что дежурный дрожит как от холода.

— Батраков разбился.

— Боже мой, как же это?

— Вот так. Сейчас привезли.

— А Маша?

— Она сама видела все. Она и сказала. Они рядом летели. Он устал днем, а вечером решил все же еще раз полететь. Он все тренировался, Он летел на спортивной машине, она ведь неустойчивая… И вдруг сорвался в штопор, низко над лесом, и сразу врезался в лес. Она все видела. Она прилетела и сказала. Сейчас его оттуда привезли.

— Ну и что с ним?

— С ним уже ничего. Сам увидишь. Сейчас будет митинг, завтра похороны.

В коридоре учебного корпуса выстроились все учащиеся и все работники училища. На правом фланге Костров увидел Машу. Она стояла как изваяние, и глаза ее смотрели куда-то далеко. Степанов вышел перед строем, грузная фигура его обмякла, крутые плечи пригнулись. Он не умел говорить речей.

— Погиб очень хороший летчик, — сказал он, — при исполнении служебных обязанностей… — Он задохнулся. — Погиб Саша Батраков… Я давно его знал. Не умею я говорить речей… Вечная память летчику!

Все сняли кожаные шлемы.

На другой день были похороны, и все подходили прощаться, и все время у гроба, как статуя, неподвижно стояла жена и только поправляла все время подушку, — ей все казалось, что виден утопленный в подушке излом черепа. Когда машина врезалась в деревья, она развалилась от удара на части. Это было, когда солнце уже садилось и последние оранжевые лучи упали на исковерканный фюзеляж и на темные ветви дерева, запутавшиеся в обломках самолета. От удара доска приборов врезалась Батракову в грудь, а спинкой сиденья ему разбило сзади голову; и жена все время поправляла подушку под головой, потому что ей казалось, что виден разбитый затылок. Потом ее увели.

После похорон Степанов снова выстроил всех учлетов в коридоре.

— Вы видели теперь, что бывает иногда в нашем деле, — сказал он. — Подумайте хорошенько. Нам нужно учить только тех, кто серьезно относится к авиации. И только тех, кто ничего не боится и не потеряет голову в трудную минуту. В шахматы играют только умные, в авиацию идут только умные и смелые. Это не совсем обычная профессия. Для смелых и находчивых здесь почти нет риска. Нельзя только ошибаться — Батраков был хороший летчик, но ошибся, а летчик, выполняя пилотаж, ошибается только один раз… Тем, кто способен растеряться, лучше этого не дожидаться и самим сейчас уйти, мы на вас не обидимся. Про меня говорят, что у меня нет нервов, но они у меня есть, только они у меня здоровые. У кого нет здоровых нервов, лучше отойти от нашего дела. В этом нет ничего стыдного, это будет просто честно. Мы освободим всех, кто хочет уйти по состоянию здоровья, потому что нервы — это тоже здоровье. Кто хочет остаться в авиации, два шага вперед!