Крылья земли

Но зато они знали то, что мало еще знают другие: бесконечную Вселенную, которая окружает нас. И они часто смотрели в ее холодное лицо сквозь стекла телескопа. Когда смотришь на Вселенную, поневоле приходится думать о ее бесконечных размерах, о строгом ее величии. Лицо Вселенной казалось холодным, черным и беспощадным, здесь не было даже той жестокости, что наблюдается в животном мире, а была та космическая жестокость, в которой нет никаких страстей, а есть только физические законы взаимного воздействия. И от этого условия существования в бесконечном пространстве, где физические тела сталкиваются и гибнут не по велению инстинктов и страстей, а только в силу случайности, которая есть, в свою очередь, пересечение двух путей движения в бесконечном мире, казались еще более холодными и жестокими в своей неумолимости неосмысленного движения.

Черное лицо Вселенной иногда казалось ему подобием биологического закона смерти, с которой никогда не смогут примириться человеческие чувства и разум. Но они знали, что этот бездушный физический мир породил жизнь. И в том, что они это знали, была их победа. И если люди умирают, то общество не может умереть. Оно тоже бессмертно и обладает тем же оружием, что и сама Вселенная. В этом уже была победа жизни, живой нашей мысли, способной изучать и покорить окружающий нас огромный мир. В холодном пространстве Вселенной они искали жизнь и знали, что она должна появиться всюду; они уже открыли ее на Марсе, а там, где ее еще нет, она неизбежно будет.

Несмотря на все свое бездушное величие и бесконечность в пространстве, мир физических тел был узок и тесен по сравнению с богатством мира человеческих ощущений. Весь огромный космический мир казался пустым и бедным по сравнению с бесконечностью впечатлений земной природы, с тонкостью чувств любви и ненависти, со страстностью человеческих общественных отношений. Как ни малы были люди, но они ярче, чем звезды! И никто, кроме них, не мог прямо смотреть в лицо самой Вселенной, испытывая при этом такое чувство, как человеческая гордость, — гордость дерзкого разума, которым вооружено современное общество.

Только в те дни, после войны, Аксенов понял, насколько любит он свою работу. С тех пор только ею он и жил день за днем. Работы у них было много, а для того, кто любит свою работу, она становится счастьем; и наконец, для него настало это новое счастье, о котором столько мечтал, — мечтал всегда: и в суматохе Гороховецких лагерей, где в первые дни войны формировались части, и зимой под Ельней, и после первого серьезного ранения в конце 1942 года, и перед переправой через Неман, и позже — в большом парке старинной немецкой усадьбы Раментен, бывшем охотничьем замке Гогенцоллернов, где меж деревьев бродили олени, на фасаде готического замка кривлялись каменные драконы, а на одной из просек парка их дивизии вручали ордена за прорыв обороны на германской границе. Всегда мечтал об этом, о том, как будет работать после войны; только во время войны никому не говорил об этом…

У Аксенова не было семьи. Попав в больницу, он впервые почувствовал себя одиноким. Мать умерла давно. Женат он не был. Больница, где теперь должны его оперировать, находилась совсем в другом городе, и если его будут навещать с работы, то все равно не смогут это делать часто. Когда он работал и был среди знакомых людей, он не чувствовал себя одиноким. Но здесь ему впервые стало тоскливо, особенно когда был день посетителей и ко всем приходили родственники. Когда днями лежишь на койке и не хочется ни с кем разговаривать, то остается только думать. И Аксенов думал, очень много думал. Он стал теперь думать о том, что такое личное счастье. Очевидно, одной работы мало, нужно еще что-то свое, личное, такое, что было бы дорого только ему одному.

Однажды с ним было так, что он мог жениться, но этого не случилось, и, может быть, тогда это было к лучшему. Он вспомнил теперь, как все это началось — был снежный вечер, он пошел тогда в клуб на лекцию. Высокий подъезд клуба был освещен матовыми фонарями, и все входили в снегу в высокий вестибюль, и он тоже вошел со всеми, торопясь, чтобы не опоздать на лекцию. После лекции случайно его познакомили с ней. Очевидно, все всегда начинается случайно. В фойе клуба были белые колонны и, шум голосов, и, когда лекция кончилась, почти все танцевали в этом высоком зале с колоннами, и они танцевали тоже. Она была в темном, ей всегда лучше всего было в темном, потому что глаза у нее были такие.

Вспоминая об этом вечере, Аксенов смотрел за окно больницы, на сад в снегу. Все было тихо, давно не было ветра, и снег лежит на темных ветвях ели большими круглыми пятнами — точно так же, как рисуют его на картинках в детских книжках и журналах. Сад в снегу. Сегодня он стоял за окном больницы торжественный и молчаливый, и его строгую тишину вокруг деревьев можно было слушать ночью, как музыку. И завтра он тоже будет стоять под окном, и больше уже в это окно ничего не видно и, может быть, ничего уже и не будет видно. Все тихо. Сад стоит за окном.