Крылов

Живой, непоседливый, с топориком в руках, Крылов-младший очень любил носить удобные в деле русские рубахи и сшитые специально для него сапоги. «Разбойник, да и только», – повторяла ученая тетка Александра Викторовна Ляпунова, и все соглашались с ее заключением.

С любимыми сапогами-то презабавная история приключилась, на всю жизнь запомнившаяся:

«Был в то время в Алатыре, да и много лет спустя, сапожник Алексей Нилыч, и сделал он мне первые сапоги с голенищами по колено. Был у нас кучер Петр, купил он себе на базаре сапоги, и вот, играя во дворе, я увидел, как Петр подошел к лагуну с дегтем, взял мазилку и густо вымазал дегтем свои новые сапоги.

Конечно, не успел Петр отойти от лагуна, как мазилка уже была в моих руках, и я свои сапоги вымазал еще гуще, чем Петр, и пошел в комнаты похвалиться перед родителями. Результат оказался неожиданным, и я хорошо его запомнил: мой отец взял меня левой рукой за правую ногу, поднял головой вниз, а правой рукой нашлепал приговаривая: «Не обезьянничай, не обезьянничай».

Не прошло и трех лет, как из-за другого детского порыва Алеши тоже вышел презабавный казус. Правда, на этот раз между родным отцом и отцом архимандритом Авраамием.

Дело состояло в том, что, бросив раз и навсегда подражать привычкам кучера Петра, Алеша стал приглядываться к близким и дальним родственникам, проживавшим и наезжавшим в Теплый Стан. Недостатка ни в первых, ни во вторые не было, фамилии их по разным заслугам были известны всей России: Ляпуновы, Филатовы, Ермоловы, Сеченовы…

Из последних очень привлекал Алешу Иван Михайлович Сеченов. И всемирно известный профессор-физиолог не оставлял без внимания крыловского отпрыска, выделяя его среди многочисленных сверстников. Никому, кроме Алеши, профессор не доверял доставку лягушек для домашних опытов и лекций, которые он читал родным и близким гостям. Убедившись однажды в солидности и твердом слове поставщика наглядных пособий, Иван Михайлович непременно приглашал Алешу в домашнюю лабораторию и на выступления перед публикой. Алешу приглашал наравне со взрослыми сам Иван Михайлович Сеченов, как тут было не возгордиться юному сердцу.

Из-за них, лягушек из филатовского пруда, и произошел тот казус, натолкнувший в конце концов Алешу на довольно оригинальный вывод.

На первой в своей жизни исповеди у отца архимандрита Авраамия – так тогда было принято – восьмилетний Алеша отчитался в знании молитв «Отче наш», «Достойно», а затем покаялся в «грехах»:

– Вот, отец-батюшка, лягушек мы с мальчишками в пруду бьем.

– Это ничего, лягушка – тварь поганая, кровь ее холодная, ее бить можно, это не грех, – ответствовал, чуть замешкавшись от признания отрока, старчески шамкая, архимандрит.

Дома итоги Алешиного покаяния, конечно, были разобраны родным отцом и бабушкой Марией Михайловной – инициатором исповеди внука и давней поклонницей престарелого архимандрита Авраамия.

– Вы слышали, – говорил Николай Александрович матери, – что ваш Авраамий внушает, ведь вы же сами понимаете, что для нашей местности воробей – птица вредная, а лягушка – тварь полезная. Помните, как у нас за садом воробьи десятину редкостного урожая пшеницы очистили, пудов двести было бы.

Отец – могучий богатырь, жизнедеятельный, всезнающий, неунывающий – всегда был непререкаемым авторитетом для сына. По-хозяйски верно, конечно, говорил он теперь, но тем не менее Алеша принял тогда вот какое решение. Открыл его всем академик Крылов через 70 лет в Казани, во время Великой Отечественной войны:

«Что отвечала бабушка и как она заступалась за архимандрита, я не помню, но вера моя в непогрешимость его была поколеблена, и, чтобы не ошибаться, били мы с мальчишками и воронят, и воробьят, и лягушек».

Образно говоря, простор его детского волеизъявления не ограничивался ни холодным, ни горячим. Сам ли отец, кучер ли запрягал лошадь, но «другу Алеше», как любил называть сына Крылов-старший, не возбранялось быть рядом и помогать в меру своих силенок набрасывать хомут, супонь, а потом восхищаться лошадиной статью, похлопывая коня по вздрагивающей холке или по крутому, лоснящемуся, в яблоках крупу. По крупу похлопать – невелика задачка: взобрался на колесо, а то и на оглоблю – и вот он, восхищайся. С холкой – дело посложнее, к холке без подставки не подступить, и в ноги бросался подвернувшийся чурбан или подкатывался беспризорный бочонок. Сердца молодой матери и молоденьких тетушек, бывало, что и замирали от страха, но все равно слух Алеши не настораживали ни предупреждения, ни всхлипывания.

Отец, исполняя должность мирового посредника, случалось, критиковал с крестьянами действия уездных помещиков в таких выражениях, не смущаясь присутствием сына, что иным Алешиным сословным сверстникам подобных словесных оборотов не приходилось слышать до конца дней.