Крымчаки. Подлинная история людей и полуострова

– Нет, я, потом ты… Во что катим?.. По штуке на кон?

– Идет… По штуке…

Играли в буру, в очко, в чмень….

Армян и Гунявый сидели притихшие на своих койках и только шевелили губами, подсчитывая то убытки, то прибыль. К середине ночи все было кончено. Бакинец влетел еще на пятьдесят тысяч. Молча рассчитался и ушел навсегда. Зяма, Гунявый и Армян сдали номер и на такси поехали в аэропорт. Там они купили три билета в первый попавшийся город, но так, чтобы быстрей улететь. Это был Минск. В десять утра они уже были в столице Белоруссии, а оттуда улетели в Ригу. Прожили скромненько в Юрмале около месяца, а затем вернулись в Крым.

Зяма опять начал стоять у Черной аптеки, и к нему подходили Гунявый и Армян. Подворачивались какие-то мелкие игрочишки, и они их делали нараз: легко, без напряга…

Но совсем неожиданно теплой осенью пронеслась весть по всему городу: Зяму нашли мертвого с пробитой башкой на берегу моря. И действительно, привыкшие видеть у Черной аптеки колоритную и заметную фигуру Зямы, не находя ее на обычном месте, поверили в эту неприятную новость. Какой-никакой, а наш человек, а когда наши люди уходят, всегда становится грустно, будь они игровыми или большими чиновниками. Особенно переживали крымчаки. Они знали, что их человек стоял высоко, хоть он стоял у Черной аптеки. А что он и кто он… Не убийца же. Но его действительно убили. Говорят, что какие-то бандюки из Баку пытали его за городом, а потом пробили голову кастетом и утопили. Конечно, это были люди бакинца. Слухи ходили еще и о том, что, когда Зяма поехал играть в Баку, то за неделю до этого кто-то из его друзей завез в этот славный и сладкий город тысяч пять новых карточных колод и распихал во все точки по городу, особенно в районе вокзала. И что все они были отпечатаны в одной из крымских типографий и, конечно же, были краплеными. Как узнал об этом бакинец? Баку его родной город и, конечно же, кто-то сдал Зяму. Вероятно, тот, кто взялся помочь, чтобы крапленые карты тихо залегли в магазины и сувенирные лавки, как мины замедленного действия. И они взорвались. Гунявый и Армян снова появились в городе примерно через год, но уже без куража и видимой спеси, и постаивали одиноко где угодно, но только не у Черной аптеки.

Первые бутсы

Сапожник сидел на низком стуле и крепко сжимал коленями железную сапожную лапку. В его левой руке вертелся женский туфель, а правой, молотком он выравнивал каблук. Между его губами торчали мелкие гвоздики, и он время от времени доставал один из них и лихо вколачивал в потертую кожу каблука. И что-то напевал непонятное без слов: получалась только заунывная слышимая до конца только ему мелодия. Он увидел меня в своей стоявшей на бугре деревянной будке, зажатой со всех сторон старыми сырыми небольшими домами. Эта будка и была, собственно, его мастерской. Сапожник был с нашей улицы, но ему приносили ремонтировать обувь и с соседних. Так вот, он увидел меня, кивнул головой: мол, садись и показывай, что у тебя. Я достал из свертка почти новые ботинки с оторванными каблуками и набитыми на всю подошву кожаными шипами, как полагается у бутс, два сзади и четыре на подошве, два у носка и два наискосок: поперек и под серединой ступни.

– Что, мать прислала?

– Да, попросила, чтобы вы починили…

– Как же ты прибивал шипы, ммммм, прямо гвоздями на сквозь, а потом загибал их внутри, ммммм, – пел он. – Ноги поранил? Кто же так делает? И потом, чем же ты обрезал кожу, тут нужен острый сапожный нож, а под шипы фибровые пластины. Их сначала размачивают в воде… А так только портить обувь и ноги… Мать права…

Я молчал, опустив руки и голову.

– Но надо же играть.

– Я не футболист, не знаю, как надо играть, но в бутсах кое-что понимаю…

Он отодрал при мне самодельные шипы, набил каблук и новую подошву. Сделал ладно, смазав сначала воском, а потом черным кремом, перед этим обточив все тонким рашпилем.

– Ну вот, ходи в школу и приходи дня через два… Я что-нибудь придумаю. Да, привет маме, с тебя два рубля…

На следующий день я с моими пацанами пошел в соседний двор биться насмерть с командой улицы Далекой. Все были в ботинках, а я в парусиновых тапочках с резиновой тонкой подошвой… Надо мной все смеялись, специально наступали на ноги, и я корчился от боли. Но именно это заставило меня вертеться и не подпускать к себе тех, кто «костылялся», как мы тогда говорили. К радости, и мяч я чувствовал лучше, чем в грубых ботинках. Тогда-то я понял, что играть по-настоящему может тот, кто взвешивает мяч на подъеме, поднимает его с земли без помощи рук, держит на весу и подбивает, не опуская ногу на землю… Не помню, как мы сыграли. Вечером я зашел к крымчаку, и он спросил меня:

– А ты что, играешь на зеленом поле? Ведь только там нужны шипы.

– А для угрозы, а для жесткости? – басовито ответил я.

– А ты не сталкивайся, ты уходи с мячом.

– А вы что, играли?

– Нет, мой отец играл, но мы, крымчаки, плохие футболисты, нерослые, нежестокие. Запомни: ты крымчак, и только техника спасет тебя.

– А при чем здесь национальность?