Крымчаки. Подлинная история людей и полуострова

Здесь добывали золото, ушедшее в землю вместе с расстрелянными людьми. Кольца, сережки, монисты, николаевские червонцы, перстни… В общем, все то семейное золото, которое отцы и матери дарили детям на свадьбы, мужья своим любимым женам, а бабушки и дедушки любимым внукам… Все то золото, которое в самые трудные времена менялось на хлеб или крупу, чтобы спасти семьи…

Орудия преступников – веревки, лестницы, кирки, лопаты валялись тут и там у глубоких лазов под землю. Человеческие кости и черепа, местами еще не истлевшие из-за низины и сырости, женские волосы… Все это было на виду, не далеко от дороги… Стояла апрельская, уже настоящая жара, и все, кто стоял и видел все это, достали носовые платки, прикрывая дыхание…

Видно, что гробокопатели работали только под покровом темноты с фонариками, всюду было пустынно, только по серой шоссейке невдалеке мелькали туда-сюда машины.

Группа московских чиновников рассматривала фотографии – как бы сравнивая то, что было запечатлено на них, с тем, что было наяву – и после этого, вернувшись к машинам, немедленно отправилась в обком партии. На три часа дня было назначено экстренное заседание бюро, на которое примчались наместники со всех точек Крыма. Затем на стол были брошены фотографии и был задан вопрос: «Что у вас здесь происходит?»

Это была комиссия из столицы. Когда в ответ начались всевозможные «мм», да «вы понимаете», то было объявлено что «мы только что с десятого километра Феодосийского шоссе и все видели своими глазами…»

2

И началось, как это бывает у нас всегда. Сняли с работы двадцать партийных и советских работников. Стрелочников. На фотографиях, которые были сделаны месяца за два до этого, увидели тех, кто по их мнению и был виноват в случившейся утечке информации, что и стало причиной их неожиданных проблем. А на раскопках были запечатлены поэт Андрей Вознесенский, адвокат Владимир Зубарев и ваш покорный слуга… Фотографировал мой друг, Аркадий Левин. И мы вместе с Вознесенским еще в начале апреля отвезли фотографии в Москву. Андрей постарался, чтобы они попали в руки Александра Николаевича Яковлева… Если бы не он, я вообще не знаю как повернулось бы дело, ибо в Москве, на Старой площади, несмотря на наступивший период горбачевской гласности, не все разделяли мнение, что надо открыто говорить о геноциде крымчаков в 1941 году, совершенного немцами, и преступлениях, совершенных гробокопателями в советское время… Но было поздно, эпоха начала перестройки грянула так, что эта история долетела и до всех ведущих американских газет. «Нью-Йорк таймс», «Бостон Глоб», «Вашингтон пост» уже напечатали статьи о преступлениях на 10 километре. И начал работать принцип домино. Я был приглашен на прием к секретарю обкома партии по идеологии, и он заявил, что я предал Родину, Крым, и вообще, почему это я не сообщил ему об этих вопиющих фактах, а донес в Москву. Страсти накалялись, дело дошло до мата и шестичасового разговора при отключенных телефонах, разговор шел мужской, хотя с его стороны во всем сквозила демагогия. «А то вы не знали? А что мы можем сделать, нужен миллион рублей, чтобы закрыть вопрос…» Надо сказать, что именно этот секретарь потом успешно с помощью Москвы решит проблему 10 километра… Но пока… Войти я никуда не мог, мне в лицо слышались оскорбления, конечно же от сторонников наказанных. За мной начали ходить по пятам кгбэшники, встречать меня на стадионе и запугивать. Чего же хотели они? Я не знал тогда, что там были убиты крымчаки, в том числе и мои родственники по линии мамы, я думал что это были евреи расстреляны… Да какая разница! И в конце концов, под трибуной тогдашнего стадиона Авангард, где я сотни раз готовился к игре за родную «Таврию», в раздевалке, чекисты сказали мне, что я могу искупить свою вину перед Родиной, если повлияю на Вознесенского, чтобы он при публикации в журнале «Юность» своей поэмы «Ров», не писал, что там были расстреляны евреи. «А кто же?» – спросил я. «Советские граждане», – тупо ответили мне. «Уже поздно, – сказал я, – да я и не хочу этого делать, надо сказать правду». «Ну, смотри…» – злобно сказали мне и как всегда тихо исчезли.

Мне было не просто трудно. Невыносимо. В Москве тому же Яковлеву стало известно, что меня «прессуют» в Крыму. После этого стало полегче. Интересно, что цензура при публикации поэмы тоже не пропускала «граждан еврейской национальности», и до подписания в печать так и стояло «советских граждан». Но в самый последний момент Андрей Вознесенский исправил как было на самом деле. Поэма шокировала даже перестроечное общество и евреев. Стала в дальнейшем своеобразным литературным памятником для сообщества крымчаков.