Крымская война

Тулон — это ссыльный город, так, как Сибирь: всё больше арестантов ссылают. Ну, тут сейчас приехали за нами шесть человек жандарм, ссадили нас на лодку и отправили на берег, где я видел — отличнейшая стройка кораблей. А как высадили нас на берег, набежали со всех сторон французы: военные и цывильные, женский пол и мужчины, и все нам кричали:

— Русь, Русь, Русь.

С набережной поставлены были человек восемьдесят конвою, и отправлены мы были в крепость на высокую гору. Стали подходить к крепости, обрытой канавою, с подъёмным мостом, двумя железными воротами: и посадили нас в подвал, в тёмное место: свету — одна решётка, и та сажня три вверху; вокруг под всею крепостью по обеим сторонам пороховые погреба, и мы по этим-то погребам и сидели. Как пустили нас, так сейчас и заперли; потом часа уже через два принесли параши[34], в аршин и в два ширины; но постлать, и в голову — нам, по-военному, одна шинель, а полы каменные. Поутру в девять часов отперли, но пищи восемь дней никакой не было, кроме белого хлеба, фунт с четвертью в сутки, — там чёрного не едят. По прошествии же восьми дней, ещё прибыли сорок человек, когда только на другой день сварили нам французский суп, об котором я вам скажу: положено капусты два кочня, белой с серой, четыре моркови, пять реп, фунтов пятнадцать, полагаю, ослятины, и

был дан котёл, в котором варили ослятину. В котле этом сварить можно пять чашек, так как полагать надо — на тридцать человек, а десять чашек стоит воды тут же. Ну, как вынут ослятину, нальют в чашку бульону, а на место его льют чашку воды в котёл; потом вскипит — отливают опять бульон в чашку, а в котёл опять наливают свежей холодной воды и опять кипятят; и так это пять раз кипятили чистую воду, потому ослятина уже вынута. Стали мы собираться к обеду, налили нам бульон, подходят французы и говорят:

   — Что, Русь, бона, бона?

Что значит: хороший суп?

А мы отвечали «па бона» — значит, плохо.

И спрашивают «дюпе бона»[35]?

Но мы отвечали «па бона»[36].

Потом, дней через шесть, ещё раненых пришло сто двадцать; но пища не прибавляется, находится в одинаком положении: один раз в сутки, только теперь одна половина обедает, а другая ужинает; стало, разбито по сто двадцати человек на каждый раз. Стали мы говорить, и просить ихнего начальства, но они нам сказали:

   — Мы пошлём в Париж к императору, так он разрешит, и будет вам хорошо, потому — нам нельзя.

Потом дня через два приходит жандар:

   — Кто хочет, ребята, на работу? — два франка[37] в сутки и два раза пища.

Некоторые с самого начала пожелали охотой, от невольной пищи, и пошли на работу. Точно, пищу варили два раза, а положение всё одинаковое: бульон всё тот же, и ослятина тоже — с напёрсток, больше не будет, порция кажному. Проработавши восемь дней, солдаты стали просить за работу денег, но им сказали, что эти деньги вычитаются на одёжу и пищу, и выдали в руки по два су за день[38]. Но как голод, заставил и меня, хотя я и однорукий, ходить на работу; всё больше для того, чтоб пишу два раза потреблять на день; то одною рукою моею собирал мелкие камушки для бута (там, под канавою вороты — подземный проезд в крепость, так там бут бутят), и за работу, за трое суток, денег не получил, так и осталось за ними доселе.[...]»

Дума русского

Пётр Александрович Валуев

«Дума русского» П.А. Валуева (1814—1890) датирована 28 августа 1855 года — за день до этого успешный штурм союзниками Малахова кургана решил судьбу осаждённого Севастополя. Крымская война близилась к своему печальному концу...

I

Грустно... я болен Севастополем. Лихорадочно думаю с вечера о предстоящем на следующее утро приходе почты. Лихорадочно ожидаю, утром, принесения газет. Иду навстречу тому, кто их несёт в мой кабинет; стараюсь получить их без свидетелей, мне досадно, если кто-нибудь помешает мне встретиться наедине с вестью из края, куда постоянно переносится, где наполовину живёт моя мысль. Развёртываю «Neue Preussische Zeitung», где могу найти новейшие телеграфические известия. Торопливо пробегаю роковую страницу. Ничего! Если же есть что-нибудь, то не на радость. Так проходят дни за днями. Истинной жизни полминуты в день. Остальное время я жду этой полминуты или о ней думаю. Ко всему другому, кроме молитвы, сердце черствеет. Всему другому хочется сказать: теперь не время!