Крымские тетради

Голос знакомый. Приглядываюсь: да это Яков Пархоменко, завхоз Алупкинского истребительного батальона. Ему же приказано было эвакуироваться: туберкулез, большая семья...

- Что еще за группа?

Яков перечисляет ее состав: Иванов, Шаевич, Зуев, Алексеев. Я всех помню - руководители здравниц Алупки, Мисхора, Гаспры.

- И мы, "советские директора", не будем отсиживаться. Пошли нас, командир, на Холодную Балку, может, кого и пристукнем.

Убежденность Якова Пархоменко покоряла. Мошкарин пока молчал. Я смотрел то на него, то на Якова.

Я видел Пархоменко в должности директора алупкинского ресторана. Он был в сером костюме, сытый, немного важничал. Видел его месяца за два до войны. Тогда я подумал: нашел себе местечко. Вон как официантки ему улыбаются.

Война обнажает человека. Оказывается, вот он, настоящий Пархоменко! За месяц до прихода немцев у него внезапно открылась чахотка, но он наотрез отказался от эвакуации и добровольцем пришел в истребительный отряд.

И сейчас Яков Пархоменко подробно и увлеченно излагает командиру план похода, и за каждым словом уверенное: мы все продумали, мы должны пойти, и мы пойдем.

Мошкарин это понял.

Дали "директорской группе" проводника из Алупки, и она скрылась в туманной дали яйлы.

Ушла еще одна группа. Ее повел политрук, бывший ялтинский электрик Александр Кучер.

Ну и ребята у него! Будто поштучно отбирали: рослые, русые, все заядлые охотники - глаз от парней не отведешь. Сейчас растут их дети, дети их детей, очень похожие на своих отцов и дедушек, и, когда я с ними встречаюсь, сразу память моя улетает в тот заснеженный день, в мошкаринскую землянку, в которой молча слушали командирский приказ Михаил Слюсарев, Николай Латышев, Александр Сергеев и их старший - Александр Кучер.

Через двое суток Кучер вернулся, оставив на яйле Михаила Слюсарева, которого фашисты из засады убили наповал.

Кучер молча положил перед Тамарлы стопку солдатских книжек, две фляги с ромом, пистолет-пулемет и одно офицерское удостоверение.

Старый штабс-капитан не удержался:

- Докладывай, кого там шибанули!

Кучер доложил: на машину напали, вдрызг и ее, и всех, кого она везла. Но вот Миша...

Не знаю, слышал ли он собственные слова, - такое горе было на его лице... Михаил Слюсарев - друг детства.

Тамарлы пожалел молодого политрука:

- Иди, побудь один.

Начштаба глянул на трофеи, потер ладонь о ладонь, сказал, как припечатал:

- Блин первый, но круглый, как дура луна! Бить их, гадов, надо, бить, чтобы эта фашистская мразь не только нас, но крымского камушка боялась!

С волнением ждем Пархоменко. Что-то он подзадержался, Мошкарин послал навстречу бывалых ходоков.

Вечером снова закружила метель - вторая за неделю. Ветер выкручивал корявые приземистые сосны, волком выл в подлесках. С рассветом все внезапно утихомирилось.

- Яйла кажет свой норов, - вздохнул Тамарлы.

- Подожди, старина, это только цветочки! Вот зимой... - угрюмо заметил Мошкарин.

- Переживем, командир!

Яйла, яйла! Как за время партизанства насытился я тобою, сгустком крови застряла ты у меня в сердце! Буду помнить тебя до последнего мгновения жизни, а коль смерть придет, то хочу, чтобы мои останки были в твоей земле, суровая крымская яйла!

Несколько лет назад лежал я в изоляторе Московской клинической больницы. Мимо моей палаты больные проходили на цыпочках. Паршивая это была палата - с узким тюремным окном, с мутным небом за ним. Почему людей относят помирать в мрачные комнаты? Моя воля - выбрал бы я для прощания человека с жизнью самую светлую, обставил бы светлой мебелью, а стулья были бы из карельской березы, обтянутые голубым...

В моих венах торчали крупные иглы, надо мною стояли капельницы, похожие на сообщающиеся сосуды, пахло спиртом и камфарой.

Я тогда молчал, совсем молчал. Мыслью я был не здесь, а там, в сорок первом и сорок втором годах, на вершине яйлы. Неужели я не пройду по ней еще раз - вдоль, от начала и до конца, чтобы подо мною было море, были Гурзуф, Ялта, Мисхор, Алупка и Симеиз?

Профессор посмотрел на меня в упор - Он глазастый - и спросил:

- Где ты сейчас витаешь, партизанская твоя душа?

- На яйле сорок первого.

- Далече забрался. И что же ты хочешь?

- Пройти ее еще раз!

- А пройдешь?

- Только на ноги поставьте - пройду!

...Весной 1969 года я снова одолел яйлу.

Тридцать лет прошло с тех пор, как я изо дня в день слушал вой яйлинского ветра, но, когда мне нужно понять человека, я мысленно переношу его туда, на партизанскую студеную яйлу, и спрашиваю: "А каким ты был бы здесь, на вершинах, зимой 1941/42 года?"

Ведь и тогда не все выдерживали.

Не выдержал яйлинского испытания и проводник "директорской группы" алупкинский шофер В.

Тишина над яйлой. Белесые облака поднимаются все выше и выше. Четче проглядываются контуры дальних гор.

Ветер оставил за собой ребристый след на снегу и утрамбовал его основательно - словно по асфальту шагаешь.

Мы ждем Пархоменко, ждем тех, кого послали на розыск.

И вот крик:

- Идут!

Бежим навстречу по твердому насту, приглядываемся.

Но где же Яша Пархоменко?

- Где ваш командир? - кричит Мошкарин.