Крымские тетради

Ведь мы тоже были людьми фактов. Только факты порой мы видели прямыми, как купеческий аршин.

Да, старый профессор был слеп, но со зрячей душой. Трагедия на массандровской свалке его ошеломила - она была в двух километрах от его квартиры и не могла миновать его, никак не могла.

Старый человек взял свою древнюю палку с изображением Будды и пошел на массандровскую свалку. Он не видел трупов, но он понял правду. Явился к Краузе, заявил:

- Вы опозорили свою нацию! Я вам не верю!

Краузе не бушевал, не выгнал вон, а выждал. Потом преподнес подарок: документы, дающие право профессору Щербакову вернуть себе бывшие земли, подвалы, винодельню, дом.

Профессор долго и внимательно вчитывался в бумаги с фашистскими знаками, а Краузе ждал.

Поднялся профессор, бросил майору документы, сказал по-немецки:

- Вы очень глупы, господа!

Щербакова не стали арестовывать, сажать в подвал гестапо. Нет, его лишили продовольственного пайка, запретили кому бы то ни было посещать профессорскую квартиру. Обрекли на голод и одиночество.

Но мыслящий человек никогда не бывает одиноким. Профессор работал, уточнял технологию производства марочных вин.

Но голод... Он был разрушителен и сделал свое дело. Профессор умер. Умер непокоренным.

Была в Ялте еще одна крупная фигура из научной среды. Ее и сейчас знает мировая медицина. Фигура колоритная, с которой фашисты повозились более чем достаточно.

Я говорю о профессоре Николае Федоровиче Голубове.

Восьмидесятипятилетний, но еще могучий человек, знаток живописи и литературы, близкий когда-то к русской императорской фамилии, вхожий в апартаменты Николая Второго, остряк и весельчак, самый талантливый ученик великого русского терапевта Захарьина. Именем Голубева названа ялтинская клиническая больница. Голубовская работа "Соображения о сущности бронхиальной астмы" имела большое звучание в медицинском мире.

Николай Федорович жил в двухэтажном особняке, за заслуги перед народом не экспроприированном революцией.

В годы Советской власти профессор занимался большой научной и общественной деятельностью, решал проблемы курортологии.

Он был стар, но трудно было найти врача с такой страстной, молодой душой. Доступный, по-русски душевный, скромный, любвеобильный.

Таким его знала Ялта.

Я, рядовой механик, далекий от медицинского мира, все равно. что-то знал о профессоре, как знали его поголовно все ялтинцы. Бывают люди, о которых не знать нельзя.

Профессор остался в оккупированной Ялте.

Почему? Не знаю. Могу только предположить, что причина была та самая, о которой напрямик говорил мне Щербаков: "а с немцами встречался".

Фашисты, конечно, широко были информированы о жизни и деятельности крупного ученого. Они не могли не знать, что в свое время профессор лечил даже немецкого кайзера.

Заняв Ялту, пошли к профессору. С подарками, цветами. И не какие-нибудь там рядовые гитлеровские офицеры, а ученые, медики, среди которых были и те, кого профессор знал лично.

В фашистских газетах широко освещалась жизнь профессора, писали о его приемах, высказываниях о немецкой культуре.

На Екатерининской улице у особняка профессора часто останавливались легковые машины, из них выходили высокопоставленные офицеры, медики и поднимались к парадному входу.

Профессор в городе не показывался, но о нем шумели сами немцы, и довольно успешно.

У тех, кто еще до конца не понял, что такое фашизм, вспыхивала надежда на лучшее, а кто разобрался в характере оккупантов, с горечью думал о том, что напрасно Советская власть либеральничала с такими, как Голубов.

Мы читали в немецких газетах статью о Голубове, интервью с ним о сочинениях Достоевского и русской душе, такой загадочной и несовершенной.

Нам было стыдно за человека, перед которым раньше так преклонялись.

После войны мне дали квартиру в профессорском особняке. Я поселился в двух больших комнатах, в которых профессор провел последние дни своей жизни. (Он умер при немцах осенью 1943 года.)

То, что на каждом шагу приходилось вспоминать имя человека, которого так уважали люди, а он предал это уважение, - меня и моих товарищей, бывших партизан, выводило из себя. Слишком памятны были минуты, когда мы у костра читали фашистские газеты, в которых до небес превозносилось имя Голубова.

Как-то я пошел в городскую терапевтическую клинику и увидел мраморный обелиск с именем... Николая Федоровича Голубова. "Клиника имени заслуженного профессора Н. Ф. Голубова". "Вот до чего додумались!" возмутился я.

И конечно, так дело не оставил, стал доказывать, что это кощунство высекать на мраморе имя человека, которого так почитали фашисты.

Меня слушали, пожимали плечами. А секретарь горкома Василий Субботин сказал:

- Слушай, партизан! Ты прав в одном: фашисты гудели о профессоре. Но он-то о них молчал!

- Не может быть!

И действительно молчал, а мне и моим товарищам казалось наоборот.

Через год, будучи в Москве, я совершенно случайно узнал, что один из самых крупных факультетов Первого медицинского института носит имя профессора Голубова.