Крымский щит

– К коням они хорошо, по-людски относились… – подтвердил Щегол. – То, что на повал и разделку старых деревьев едва-едва хватало сил, это само собой понятно. Кормили так, что живот постоянно подводило от голода. Но хуже всего было то, что немцы нас как бы не видели. Нет, конечно, лишний шаг в сторону или лишние пару минут отдыха неизменно награждались ударом плетки. А то и приклада. Но все мы были для них… ну, не знаю точно, как сказать, материалом каким-то, что-то вроде живого студня, в который надо подбрасывать объедки и пинать, чтобы не расползался куда не надо, – но только не людьми.

– Лошадей, на которых вывозили древесину, – подхватил Саша, – они, кстати, прекрасно различали и даже баловали: трепали по холкам, гладили, угощали морковками и яблоками.

– А мы же их, немчуру проклятую, – шмыгнул носом Егорка, – вынуждены были различать: кто чаще и кто сильнее лупит, кто просто не замечает, а кто высматривает зло и внимательно…

– Так это и было самое страшное? – спросил Шурале.

Почему-то никто ему не ответил. И не потому, что начали выдыхаться на долгом, хоть и некрутом подъеме, который Хачариди, из каких-то своих соображений, приказал преодолевать бегом и даже подталкивал отстающих. Просто каждый вспомнил своё…

Володя вспомнил совсем недавний, позавчерашний день – он ныл в сердце посильнее, чем напоминали о себе ссаженные ладони и коленки, всё ещё отзывающиеся болью суставы и растянутые связки.

– …Вас? Вас заген ду? Ауфштейн! Аллес ауфштейн! – здоровенный немец свирепо толкнул Володю в бок дулом карабина. От злости фашист налился кровью и напирал на него, подталкивая к бревну с огромным комлем. Затем схватил пацана за рукав, легко швырнул исхудавшее тело и жестом приказал тащить бревно к штабелю.

Володя попытался поднять комель – и не смог.

Тогда немец сам взвалил тяжеленный комель ему на спину.

Вовка задрожал, оседая всё ниже и ниже под непосильной тяжестью, сделал несколько шагов на полусогнутых ногах и упал на колени.

Павлик бросился к нему, – помочь, но конвоир, сверкнув глазами, прогнал его, ударив прикладом.

На коленях и на одной руке, захватив второю комель, Володя пополз к штабелю. Казалось, этому не будет конца.

«Жить, жить», – твердил он про себя и из последних сил, кусая губы и роняя слёзы, тащил, тащил.

В глазах потемнело. Почти теряя сознание, Володя распластался под бревном у штабеля. Отдышавшись, столкнул с себя тяжесть, с трудом поднялся и медленно побрёл к ребятам, которые стояли на месте хмурые, с влажными глазами.

– Сегодня уходим, – только и сказал он друзьям и обвис на их руках.

Откуда ты, парень, где дом твой, скажи…

…Как только перевалили за гребень, стало понятно, почему Сергей так торопился. Они оказались у края неширокой, густо-густо поросшей лесом долины, которая, медленно изгибаясь, уходила на северо-восток. Впереди, насколько доставал глаз – ни дымка, ни бедной сакли, ни ещё какого-нибудь признака человеческого присутствия. Только на самом верху обрывистой противоположной стены долины замерло полтора десятка грязно-белых комочков: небольшая отара овец.

– Чабан нас увидит? – спросил Шурале.

– Небольшая беда, – хмыкнул Хачариди. – Пока до села доберётся – овец же не бросит, – пока расскажет, пока будут судить да рядить – мы уже полдороги до базы отмотаем.

– Но это же татары… – начал Саша.

– А что татары? – вдруг окрысился Шурале. – Мы не люди, да?

Тогда только до юных кубанцев, не больно сведущих в физиогномике, дошло, что этот Шурале, которому вроде как безоговорочно доверяет герой-партизан Сергей, самый что ни на есть крымский татарин.

А Хачариди даже и добавил, резко и безжалостно:

– Вы, пацаны, не обобщайте. У нас в отряде не смотрят, кто ты по метрике, а только – кто ты в бою. Я, кстати, из греков. И в отряде не то что татары, – и румыны, и болгары, и даже один немец есть, Яшка Цапфер, только его почему-то евреем считают. А татары… Мы-то поболе вашего натерпелись от добровольцев-самооборонцев и от прочей сволочи, нераскулаченной. Особенно оттуда, – он указал за спину. – Из горных сёл. Но ты вот только прикинь сначала, что когда мобилизации были и когда наши отступали, сколько татарских парней призвали и забрали и сколько их уже в земле сырой лежит? Самых лучших. И я тебе скажу так: по процентам – сколько там предателей, а сколько героев – считать не буду; но только в каждом татарском селе не одна и не две семьи, которые завсегда помогут. Расслабляться, конечно, нельзя – но разделяю так: или наши, или фашисты со своими прихвостнями, а ко там кто по рождению и какому богу молится – это пустое.