Крымский щит

Флот – это святое. Въевшееся в плоть и кровь крепче всякого татуированного «краба». А тут по этому святому какой-то там… командир «народного ополчения», атаман, прости, Господи…

Сам Беседин отчетливо понимал, что для Малахова он никак не «адмирал», но понимал ещё и другое: «Но и ты, Арсений Малахов, есть боец регулярного соединения, а не махновец какой. Приструнить надо!» В глубине души же Фёдор Фёдорович такой вот бесшабашной лихостью матроса восхищался. Было в ней что-то знакомое, вполне сухопутное, правда, – казачье.

– Какого, ты… чертяка… Поперед батьки в пекло, а? – смягчился Беседин.

Заулыбался вновь и Малахов, заплясали в карих зрачках «чёртики полосатые» – отходчивый был малый.

– Я, товарищ командир… – подчеркнул он теперь нарочито подобострастно, но не издевательски, шутовски скорее. – Проявил, так сказать, партизанскую инициативу и солдатскую смекалку. По велению матросского сердца и…

– Не егози! – приструнил Беседин и разыгравшегося коня, и не менее разыгравшееся воображение большого любителя «заболтать». – Говори толком…

– Я предпринял разведку, можно сказать, боем, в глубоко эшелонированный тыл противника…

Беседин невольно закатил глаза под папаху.

– Ну, все. Разыгралось Чёрное море…

Малахов ощерился ещё шире, щегольские франтоватые усики – стрелками вверх.

– Чего ты там разведывал… – вздохнул Фёдор Фёдорович, – …боем?

– Известно чего… – неожиданно вклинился дед Михась.

Оказывается, он всё это время поглаживал круп командирского Огонька чуть позади говорящих и только теперь вышел вперед.

– На той стороне винный склад «Горкоопторга» был. Наши вывезти не успели, а германец, понятное дело, пользовал. То-то полицаи такие пьянючие оказались, защитнички…. – как бы между делом, поглаживая конскую морду, сообщал дед Михась. – Вот его-то, я думаю, и разведал наш Аника-воин. А то, что с боем, так оно и видно… – дед одобрительно покачал задранными ушами неизменной шапки-ушанки.

– А чего ж ты их гранатою пугал? – вклинился наконец в разговор и Тарас Иванович, подавшись вперед на пегом жеребце.

– Действительно, где твой автомат? – нахмурился командир.

– А вы думали, они мне просто так согласились склад отдать? – недовольно проворчал Малахов и повернулся спиной. Через всю спину в изрядной прорехе шла кровавая борозда. – Драка была до последнего патрона, до рукопашной.

– Ну, коли за водку сошлись… – покачал снова «ушами» дед Михась.

– Санитарку! – гаркнул через плечо Беседин. – Машка, ты где?! Дуй сюда! Обработай героя. Чем это тебя так? – спросил он уже Малахова.

– Не знаю… – пожал плечами и тут же поморщился Арсений. – Тоже, наверное, осколком… Слава богу, что патроны в автомате закончились, за спиной висел, когда в него осколок гранаты попал, – без всякой рисовки, деловито сообщил Арсений. – Не так жалко. Одна только граната в штанах осталась, да и фрицев тоже трое всего. Кучкой засели, а я к ним подкрался: «Стоять! – кричу, – Суки! А то я вам ливер выпущу!»

– Ладно, понятно, – поспешил остановить героя Федор Федорович, боясь, чтобы Малахова, как обычно, не «понесло». – Есть трофей?

– Полкузова алиготе и мадеры! – горделиво отдал честь матрос, рапортуя.

– Ото маеш собі, стратегічний вантаж… – озадаченно огладил «бульбовские» усы замполит. – Выходит, сынку, что ты нам полкузова мин подарил, да таких, что не немцев, а наш личный состав из строя выведут…

– Готов лично встать на охрану, товарищ майор! – подобострастно пожирая глазами командира, заверил Малахов.

Беседин только сплюнул.

– Кто б сомневался… Лучше уже вон, ребят твоих… – он кивнул на немцев, так и торчавших из кузова, – …попросить. Они-то почему-то трезвые, хоть и поболе твоего на складе находились.

Малахов смущённо кашлянул в кулак и машинально его понюхал. Мадерой попахивало основательно…

Вот так, между страшным и смешным, между радостью и болью, мы прошли всю выделенную нам юго-восточную окраину Симферополя, старый район почти до самых Петровских скал. Были пленные и были потери, были короткие стычки и такие же короткие минуты отдыха, хотя чувствовали все, что это как бы последний рывок, последнее усилие. А затем пришло упоительное чувство победы…

…Вечерело. Город, переживший оккупацию, по-прежнему казался и своим – родным, узнаваемым для многих крымчан, кто бывал здесь прежде, до войны, и чужим одновременно. Такими же узнаваемыми были очертания улиц и переулков, архитектура домов, по-довоенному родными были ряды старых акаций на тротуарах и гипсовые ребятишки в круглой ванне бассейна, так же, как и пять, и двести лет назад перебегала по булыжной мостовой пугливая кошка, так же точно, как и тысячи лет назад, хотя, может, и послабее, журчал между осклизлыми камнями Салгир…

Но страшно, зловеще чужими были чёрные эстакады виселиц, орлы, зловеще раскинувшие крылья на афишных тумбах, где раньше румянились свои, родные красноармейцы, призывая поддержать «оборонный заём», а на чёрном поле круглых жестянок с названьями улиц были чужие готической угловатости буквы: «Die Straße Studentische»[52].