Крымский щит

Отряд партизан, состоявший преимущественно из русских и украинцев, отнесся к «соотечественникам» с должной любезностью. На пинках и тычках они долетели до обозной части, где дядя Мартын демонстративно отложил обрез и взял предателей под прицел «Дегтярёва» с задка щегольской брички, показывая готовность безотлагательно пустить гадов в расход.

Партизаны вступили на мост. Заскрипели колеса, застучали копыта, забурчал трофейный (хотя и свой по праву рождения) полуторный «Уралзис». И тут ещё одно странное и подозрительное зрелище открылось их глазам, заставив разом отворотить половину стволов в его сторону, но…

То ли досмотрели передовые, то ли как-то слишком уж странным показалось Беседину движение немецкой трехтонки, но по колонне зашелестело мятой депешей: «Не стрелять!»

Стрелять и впрямь было бы опрометчиво. Особенно для крепкого низкорослого мужичка в краснофлотской тельняшке и в бескозырке поверх залихватского чуба (где только её раздобыть успел?), стоящего на широкой подножке расхожего немецкого «опель-блица».

В моряке, попеременно орущем то отряду, то в закруглённое оконце, за которое он держался прожаренными на давнишнем одесском солнцепеке сильными руками, все скоро узнали своего — Малахова. Узнали особенно потому, что и туда и сюда он орал исключительно матерно-уголовной бранью, нелестно отзываясь как о матери невидимого водителя, так и обо всех совокупно матерях членов отряда, включая кобылиц их меринов…

Призывая, надо думать, водителя рулить, куда сказано, а отряд, напротив, стоять и уж тем более не стрелять.

Когда, тяжело скрипнув и неловко мотнув сайгачьей мордой к перилам, грузовик наконец остановился перед головой колонны и Арсений Малахов соскочил с подножки, многое прояснилось.

Оказывается, за рулем был мертвенно-бледный немецкий вахмистр и его энтузиазм «рулить» поддерживался отнюдь не только матюгами Малахова, но и убедительной Ф-1 в его кулаке, которым он то и дело совал в бледную физиономию немца. По той же причине ничего не предпринимали ещё два фрица, стоявшие в кузове за самой кабиной во весь рост (так, чтобы видел — пояснил потом Арсений), и вид у них был ничем не краше водительского.

Малахов был сейчас натуральным воплощением «полосатых дьяволов», хорошо известных фашистам по севастопольским контратакам…

— Разрешите доложить, Фёдорович! — лихо вскинул вывернутую ладонь к бескозырке моряк.

Даже конь под Бесединым возмущенно фыркнул и загарцевал, норовя грудью пхнуть наглеца. «За-гарцевал» и Беседин:

— Фёдорович?! Это такое теперь обращение к командиру?!

— Виноват! — глаза Малахова при этом смеялись без тени раскаяния.

— Козе понятно, что виноват! — притворно «лютовал» командир отряда. — Неужто на флоте так принято? Неужто ты на корабле своём к капитану с «батей» сунулся, а?!

Теперь глаза Малахова потемнели, как «самое Чёрное море».

Флот — это святое. Въевшееся в плоть и кровь крепче всякого татуированного «краба». А тут по этому святому какой-то там… командир «народного ополчения», атаман, прости, Господи…

Сам Беседин отчетливо понимал, что для Малахова он никак не «адмирал», но понимал ещё и другое: «Но и ты, Арсений Малахов, есть боец регулярного соединения, а не махновец какой. Приструнить надо!» В глубине души же Фёдор Фёдорович такой вот бесшабашной лихостью матроса восхищался. Было в ней что-то знакомое, вполне сухопутное, правда, — казачье.

— Какого, ты… чертяка… Поперед батьки в пекло, а? — смягчился Беседин.

Заулыбался вновь и Малахов, заплясали в карих зрачках «чёртики полосатые» — отходчивый был малый.

— Я, товарищ командир… — подчеркнул он теперь нарочито подобострастно, но не издевательски, шутовски скорее. — Проявил, так сказать, партизанскую инициативу и солдатскую смекалку. По велению матросского сердца и…

— Не егози! — приструнил Беседин и разыгравшегося коня, и не менее разыгравшееся воображение большого любителя «заболтать». — Говори толком…

— Я предпринял разведку, можно сказать, боем, в глубоко эшелонированный тыл противника…

Беседин невольно закатил глаза под папаху.

— Ну, все. Разыгралось Чёрное море…

Малахов ощерился ещё шире, щегольские франтоватые усики — стрелками вверх.

— Чего ты там разведывал… — вздохнул Фёдор Фёдорович, — …боем?

— Известно чего… — неожиданно вклинился дед Михась.

Оказывается, он всё это время поглаживал круп командирского Огонька чуть позади говорящих и только теперь вышел вперед.

— На той стороне винный склад «Горкоопторга» был. Наши вывезти не успели, а германец, понятное дело, пользовал. То-то полицаи такие пьянючие оказались, защитнички…. — как бы между делом, поглаживая конскую морду, сообщал дед Михась. — Вот его-то, я думаю, и разведал наш Аника-воин. А то, что с боем, так оно и видно… — дед одобрительно покачал задранными ушами неизменной шапки-ушанки.

— А чего ж ты их гранатою пугал? — вклинился наконец в разговор и Тарас Иванович, подавшись вперед на пегом жеребце.

— Действительно, где твой автомат? — нахмурился командир.