Крыса-любовь

– Хотелось бы получить точный ответ. Сколько? Час? Возиться час с подушкой? Битый час?

Хэл словно вдруг забыл, что он сейчас – обычный человек, что он стоит в трусах на пороге собственной ванной и разговаривает с женой. Он превратился в успешного бизнесмена, который привык добиваться своего. А я была сотрудницей низшего звена, не выполнявшей должного и не понимавшей, что терпение начальства исчерпано.

– Убить час на одну подушку? – повторил Хэл.

Его раздражение росло. Как, черт подери, работать в таких условиях? Кто вообще нанял эту бабу? Наверняка та дура из отдела кадров! Вашу мать! Так вас всех и разэтак! Менеджера по кадрам ко мне!

– Сколько, Джу?

Я понятия не имела, что ответить. Пятна непредсказуемы, и это надо иметь в виду, когда берешься их выводить. Иначе ничего не выйдет, без толку и пытаться.

– Ну да, где-то час. Если повезет.

– Если?.. – переспросил Хэл, будто не верил собственным ушам, и уставился на подушку. – Хочешь сказать, что может и не получиться и она останется в дерьме?

Зачем же так грубо о подушке? – Давай пойдем прямо сейчас, – сказала я, стягивая перчатки. – Потом займусь…

– Да ради бога, возись с ней, коли есть охота! – гаркнул он. – Просто… для тебя это важно, да?

Важно? Да, наверное, важно. А может, и нет. Подушка была свадебным подарком – кажется, от его мамы. Но может, это и правда не так уж важно. Или…

– Просто ради интереса. – Хэла понесло, теперь не остановишь. – Сколько ты зарабатываешь в час? Примерно. Двадцать баксов? Тридцать?

– Почасовую оплату я не высчитывала…

– Н-да? Странно. Ну, допустим, точная сумма роли не играет. Я вот что хочу сказать: ты зарабатываешь икс долларов в час. Хреновенько, конечно – хватает только на коктейли, орешки и за парковку заплатить. Но по сравнению с тем, что получают женщины в других странах, это целое состояние. А значит, в каком-нибудь Китае живет уйма женщин, которые смастрячили бы тебе такую же подушку, а то и получше этой, за десятую часть твоего часового заработка. За двадцатую часть! Так вот, стою я сейчас тут, смотрю на тебя и думаю: что она делает? Зачем она гробит свое время? Ведь в этом нет ни капли смысла. Ни капли. Мне не раз приходило в голову, что многие твои занятия совершенно бессмысленны.

Последние слова, кажется, потрясли даже его самого, но я не думаю, что они относились ко мне лично. Они относились ко всем женщинам, которые тратят время на мытье посуды, бесконечную стирку одежды, чистку плиты – вместо того чтобы зарабатывать деньги, двигать прогресс или заниматься другими стоящими делами. Мы с Хэлом частенько спорили по этому поводу. Менялись только детали.

– Это звучит грубо, Джу, – признал он. – Но иногда мне кажется, ты вообще не въезжаешь, что творится в нашем мире. И это меня просто бесит. Понимаешь, да? Меня бесят такие штуки.

Да, наверное, толика правды в этом была, наверное, во мне есть много такого, что может взбесить. Но интересно, понимал ли он, ЧТО меня в нем тоже кое-что бесит и что мне как-то приходится с этим жить?

Вот что вертелось у меня в голове, пока я сидела во французской кафешке в пять часов вечера пятницы, в компании полоумного шеф-повара и рюмки коньяку. Мой мобильник зарегистрировал двенадцать пропущенных звонков. Я не сомневалась, что настырный звонивший – сам маэстро психоанализа, решивший отменить нашу встречу и осложнить мне жизнь. Телефон снова зазвонил: вызов номер тринадцать.

Но звонил вовсе не Арт. Звонила мамина партнерша Марджи, и голос у нее был убитый, совсем убитый.

– Джули, я тебе сразу скажу – ты не волнуйся. С Деборой все в порядке. То есть мы думаем, что в порядке, – она еще у врача. – Голос Марджи набряк слезами, расплылся, как газетные строчки под дождем, и все слова в нем слились.

– Алло? Джули, мы в больнице. – Трубку перехватила Триш. – На Деб напали какие-то подонки.

Она не стала вдаваться в подробности, просто сказала, чтобы я срочно ехала в больницу. Я подхватила сумку и стала озираться в поисках плаща. Солнце ушло из кафе во дворик, и от этого все посетители изрядно поблекли и подурнели. Марсель в том числе.

– Мадемуазель? – Он был весь исполнен заботы и коньяка, когда снимал с крючка мой плащ и подавал мне. – Мадемуазель, ви о'кей, oui?

– Простите, но моя мама… она…

Она – что? Я не знала. Ранена, без сознания, умирает, мертва: нужное подчеркнуть. Марсель прочел у меня на лице последний вариант и взвился:

– Oh, non, mon Dieu! Она мертвая, oui? Votre maman est morte?[6] И ви узнать это тут? У Марселя в кафе? – У него запали щеки: потрясение высасывало из бедняги жизнь. Голос упал до шепота: он готовился сказать непроизносимое. – Люди, они говорить: этот стол у Марселя – проклятый стол. Это стол мертвих.

Едва эта мысль сверкнула в его голове, как Марсель ощутил нестерпимую потребность заслониться от нее. Я пошла к двери, а он подпрыгнул и помчался за мной.