Крыса в чужом подвале. Часть вторая.

Он ухватил её за кисть, и рванул к себе. Женщина вскрикнула, хотела что-то сказать, но не смогла, заглянув в зрачки обезумевшего зверя. С нарастающим ужасом она наблюдала сузившиеся в щелки его глаза, резче обозначившуюся складку вокруг носа и рта. Подрагивающую и поднимающуюся вверх губу, преобразившую рот в хищный оскал...

Ветер гнал легкие облака, а сорвавшийся с рябины лист пытался за ними угнаться. Пушистые зонтики беззаботно водили хоровод, взбираясь ввысь. Сердито крокнула ворона. Ей ответил обиженный голос подросшего птенца.

Костас усмехнулся. Женщина вороненка и напоминала. Беззащитного, глупенького, с большими черными глазками. Ему захоте-лось узнать, о чем она хотела сказать. О чем? В лицо дунул холод... Хаййе...

,,Только не убивай", - прорвалось сквозь вихри его едва сдерживаемого желания.

Перед Костасом, внезапно, вспышками, промелькнуло её прошлое. Он увидел, как в одночасье война отняла у нее родных, лишила крова, а саму погнала с обжитого места, из края в край, не давая приюта. Время словно запуталось в бесконечности дорог. Пыльных летних, непролазных осенних, вьюжных зимних, слякотных весенних. И не разобраться уже, какие пройдены, а какие предстоит еще пройти. И стоит ли идти ими? Ведь в началах тех дорог обыденные житейские радости, а в конце... Что в конце их?

Мало что осталось ей от прежней поры. Вышитый матерью плат и юбка наряжаться на праздники. Самый ценный конечно плат, куда выплачешь обиды, укутавшись, согреешься памятью, дашь отчаявшемуся сердцу последнюю надежду, последнюю зацепку дер-жатся за эту злую горькую жизнь. Может и не хватила бы материного тепла оберечь её в отчаянии, от последнего шага за черту бытия и сгинула бы она беспамятно, но сжалилась лихая судьба. Или проглядела. Или устала измываться. Позапрошлой осенью, почти под первые метели апеллеоса*, сердобольная бабка, доживавшая век в одиночестве, приютила её, позволила остаться. Зиму прожили вме-сте, бедно и голодно. Но прожили.

Не обогреться у чужого очага, трудно найти помощи у чужих людей. От безысходности хотела допустить к себе деревенского ста-росту, но бабка вразумила. Одному позволишь, всех перетерпишь. Легче житье не станет, а лишних врагов наживешь. Мужиков поте-шишь, бабы их взъярятся.

Возможно, все бы и сладилось. Возможно, выкарабкались бы, зажили чуть лучше, сытней, но этим годом, звонким от капели ве-сенним утром, окончились бабкины годы. Умерла, оставив её мыкаться одну. Сегодня, встав засветло, она тайком отправилась соби-рать хворост. Топить печь надобно, а платить за дрова нечем, потому и таилась. Поймают, хорошо плетей прилюдно всыпят, а то в Баглон, в мимарий, каторжников тешить отправят. Обернулось не лучше.

Все это Костас узнал. Откуда и для чего? Опять легло на ум, во второй раз за короткий срок, поступит он с ней как те гиены, вос-пользовавшись беспомощностью и беззащитность. Но что хуже, не попросит она оставить её в живых. Устала от не удач, от обид и безысходности. И возможно выход этот, смерть, самый лучший. Не самой грех на душу брать.

Сознание его сорвалось, словно нырнуло в неведомый поток, открывая недозволенное. День завтрашний, послезавтрашний, гряду-щий. Его день, не её. И то, что подобрал он с залитого кровью пола в трактире и бросил в лесу на поляне есть самая прочная цепь, накрепко связавшая его судьбу с судьбами иными. И разорвать эту цепь можно только одним способом. Остаться... нет, не крысой, гиеной.

Костас прислушался к её дыханию, вгляделся в лицо. Женщина, словно стыдясь его взгляда, отвернулась. И заныло под сердцем! Косынка на ней, не для удобства, а скрыть короткие волосы. По зиме побираться ходила в город. А закон фемы велит побирушек и попрошаек стричь коротко. Чтобы от честных людей отделить.

- Как звать?

Молчание долгое, под бестолковый счет кукушки, под кружение пушистых зонтиков, под поклоны приневоленных ветром березок.

- Элиника.

Хорошее имя. Легче облака, светлее ясного дня, ласковей воды в прогретой солнцем реке.

Костас отпустил её руку.

- Далеко живешь?

- В Метахе, - ответила она невпопад. - Не очень.

Он кажется ей огромным и безжалостным.

Костас наблюдает, ей хочется убежать. Позвать - мамочка!!! и броситься безоглядно прочь. Не побежит.

- Провожу? - спросил Костас в общем-то ненужного ему разрешение.

- Нет-нет, - воспротивилась Элиника.

Костас сунул топор за пояс, подобрал свой мешок, взвалил заготовленную охапку на спину. В свободную руку подхватил коряжи-ну, что женщина пыталась разрубить.

- Показывай куда идти. И прихвати яри.

Колыхнулись белоголовые ромашки, расступаясь, провожая их. То чему они свидетели, пусть останется, быльем зарастать.

Элиника жила в деревни на отшибе. Последний дом на улице заброшен, окна заколочены крест накрест, предпоследний, достав-шийся от бабки-бобылихи, её. В деревни жить не сладко, работы всегда больше, чем сделаешь, а одной, тем более бабе, трижды тяжко. Мужской руки в хозяйстве не достает, а помочь не всякий вызовется, даже по-соседски. Каждый выгоды ищет. А какую выгоду с оди-нокой поиметь можно. Понятно какую.