Крыша мира

— Натурально, Макшеват. Ну и задвинули. И доктор с нами увязался, тоже в целях противочумной страховки: высочество там какую-то мобилизацию задумало. Пришли в Макшеват. Старшина говорит — в мечети русские. Ах, радость — свидание на чужбине: поднялись к вам, не развьючиваясь.

Мы с облегчением взялись за поданный Саллаэддином кумган с чаем.

— Ну, а мы… — начал было я в свою очередь, но поручик перебил меня, застегивая на все пуговицы потрепанный китель:

— Вас мы-с знаем. Помилуйте, чтобы в Самарканде приезжего из Петербурга не знать? Всю родословную-с вашу и все случаи местной вашей жизни. И даже — сквозь туман винный, сознаюсь — сам видел, в собрании военном, как вы с губернаторской дочкой (в шелковом адюльтере палевом была, ах, не передать!) шакон танцевали. Разрешите еще сорокаградусной.

На тропе показался старшина. Воробьев нахмурился и сунул недопитую бутылку под ближайшую подушку (чай мы пили на террасе мечети, где квартировали).

— Старое туркестанское, золотое, надо сказать, правило: при туземцах не пить. Не признают, по вере своей, вина: дураки. Но все-таки, если у него такой закон — не пхай ему горлышком в дыхало. При туземцах — одни фазаны пьют. Так-то… Здравствуй, старшина! Салям-алейкюм. Андрюш! Иди переводить. Деньги за баранов? Пиши расписку, джура, — там казначей разберет. Федосюк, присмотри за гололобым, чтобы не приписывал. Ну, а ты, адмирал макшеватский, рассказывай. Что у вас в горах хорошего? Золото бар (есть)?

— Иок (нет), — испуганно замотал головой старшина.

— Врешь, наверное. А уголь — бар?

— Иок, — так же поспешно ответил горец.

— Туры, кабаны?

— Иок.

— Так что же у вас есть?

Старшина подумал, пожевал губами, прикидывая:

— Святой есть.

— Вот дерьма! Не переводи ему, Андрюшка, — чего губы оттопырил? Какой святой, почтеннейший?

— Ходжа-Исхак святой, в пещере на горе.

— В пещере на горе? А посмотреть можно? Спроси его по душам, Андрюша.

— Отчего не можно, — переводит Андрюша (ефрейтор, серьга в ухе). — К святому для каждого путь: только трудно — ах, как очень трудно! Один идет — дойдет, другой пойдет — помрет.

— Вот это — дело! Значит — закусили и пошли.

Старшина замотал головой.

— Нельзя сейчас, поздно, к ночи назад не будем. Завтра утром приведу людей, пойдем во славу Аллаха.

— Ну, завтра, так завтра, — согласился поручик. — Нам торопиться некуда. Да и вам до завтра потерпеть можно? Как, например, насчет преферанса? Карты у нас с собой есть…

* * *

Старшина, как обещал, на рассвете явился с шестью горцами подтянутыми, подоткнутыми, с посохами, как в дальнюю дорогу.

— Зачем столько?

— Очень дорога трудна: будет кто падать — помогать надо. Не будет падать — тащить надо.

— Потащил одного такого, — обиделся Воробьев, — тоже, нашел падаль! Как бы я тебя не потащил к троякой матери…

Андрюша и на этот раз не перевел.

Пошли. На всякий случай засунули под блузы толстотный циркуль и ленту.

Подъем начался сейчас же за селением. И, надо правду сказать, подъем жестокий, притом по самому солнцепеку.

Поручик первоначально бодрился.

— Ну и гололобые! Скажи на милость, в какое место святого утентюрили. Никакой приятности. По Четьи-Минеям легче. Там ежели пустыня, то обязательно голая баба или другой какой-нибудь сюжет. Не изволили читать? Обязательно прочтите, не пожалеете. Ах, какие анекдоты! Нам поп батальонный попробовал вычитывать: соборне читали, всем офицерским собором. Не дочитали: батальонный запретил. «Соблазн, говорит: хуже библии. У меня, говорит, эдак весь батальон сопьется».

И пробовал вспомнить анекдот. Но круто загнулась тропа на скат вверх, конца не видно. Заложили проводники посохи под локти, размерили ход, медленно качаются плечи в лад подъему: признак верный — идти далеко и тяжко. Замолчал поручик: подхватило под ложечку.

Часа через полтора сделали привал. Всухую: ни чаю, ни лепешек даже. Нельзя: к святому идем.

После привала подымались уже молча: по трещине. Вытянулись гуськом: проводник, за ним я, опять проводник, Жорж, Гассан, Салла, горец, Воробьев, горец, доктор; два горца — в замке.

Трещина западала все глубже. Мы шли среди хаоса сброшенных с круч осколков и заиндевевших белым стеклистым мохом, временем окатанных валунов. Грубые изображения туров и крестов метили тропу на скрещениях трещин.

Путь уперся в скалу. Шедший передо мною горец остановился, снял обувь и знаком предложил мне сделать то же. Мы, очевидно, подошли к священному месту. Дождавшись, пока я стянул свои ботфорты и чулки, он легким движением поднялся на выступ скалы, преграждавшей нам дорогу, перебросился через ее невысокий гребень и исчез из глаз. Я перепрыгнул следом за ним — и чуть не вскрикнул.

Я стоял на узком, покатом — градусов сорок — карнизе, от края которого, совершенно отвесно, уходила вниз гора. Такой же отвес вверх, от верхнего края. Карниз гладкий, словно отполированный. Он тянулся шагов на шестьдесят к черной, причудливо змеившейся трещине. К ней, быстрыми упругими шагами, балансируя всем телом, продвигался мой проводник.