Крыши наших домов

— Вот он и есть — Аверин.

Аверин был невысокого роста, с умными темными глазами, и только тяжелый упрямый подбородок немного портил правильное лицо. Сначала я выслушал его скороговорку — обычный, полагающийся в таких случаях доклад, потом подошел к перилам.

— Ну, как тут у вас?

— Граница на замке, товарищ капитан, — отозвался Аверин, — а ключ у прачки.

Что ж, для первого знакомства совсем недурно! Я взглянул на старшину. Он молчал. Я был старшим здесь, и Шустов ждал, что скажу я.

— Сами придумали поговорочку? — спросил я.

— Фольклор, товарищ капитан.

Я смотрел на хутор. Там, на той стороне, стояло несколько добротных кирпичных, крытых красной черепицей домов. Ветер закручивал над ними печные дымки. Фигурки, крохотные на расстоянии, медленно передвигались от дома к дому.

— Фольклор умен, — сказал я, глядя на хутор. — А это так, краснобайство.

Я подошел к трубе, повернул ее и взглянул в окуляры. Все мгновенно приблизилось. Я мог даже разглядеть лица. Хромой мужчина нес недоуздок и скрылся в конюшне. Женщина в фартуке тащила ведро, натужно взмахивая свободной рукой.

— Что известно о хуторе? — спросил я старшину.

— Паршивое место. Хозяин там, Янс Тиммер, из недобитых. Как праздник у нас — ну, Первое мая, или День Победы, или Седьмое ноября, — наряжается в форму и несколько часов прогуливается по берегу. Сын у него есть, тоже сволочь. Он не здесь живет — приезжает из города. Как хороший день — заберется на чердак и зеркалом солнечных зайчиков пускает, наших солдат на вышке слепит.

— Это все?

— Вам еще расскажут, товарищ капитан. Меня здесь не было, но, говорят, в пятьдесят четвертом году у Тиммера жили четверо. Изучали нашу сторону, а потом пошли. Не у нас, правда, на соседнем участке. Сержанта убили в перестрелке.

— Еще.

— Один раз часовой доложил: Тиммер и его сынок затащили батрачку в сарай — вон туда, видите? — и что они там с ней делали, один бог знает. Только крики были слышны дикие. А потом выволокли ее за волосы из сарая, и ногами, ногами... Другой раз я нарочно здесь целый день провел, смотрел, как люди у Тиммера работают. От света до света вышло, а летом здесь ночи короткие...

Хмуро я смотрел на тот берег. Странно — два мира, а между ними всего-навсего протока, поросшая камышом.

— Значит, — повернулся я к Аверину, — говорите, граница на замке?

Он не осмелился повторить свою дурацкую шутку. Он вообще ничего не ответил. Да я и не ждал ответа. Я уже спускался по скрипучей лестнице — надо было идти дальше.

Уже стемнело, когда мы вернулись. Шустов взял меня за рукав:

— Вы устали, хватит дел на сегодня, Ивановна уже все приготовила.

Все, все возвращалось ко мне из прошлого. Хлопотливая Анна Ивановна и ее банки с вареньем («Ты всегда любил яблочное, помнишь?»). Те же самые фотографии на стенах: усатый Шустов, Анна Ивановна в военной форме — это в войну, медсестра; напряженные перед объективом ребячьи личики — Степа, Яшка, Лев, Васятка — самый маленький. И еще огромные оленьи рога, и ковер — подарок казахских скотоводов, которых Шустов спас в пургу. И даже самовар — Шустов торжественно внес его на вытянутых руках — был моим старым знакомцем. Я любил слушать, как он сипит и посвистывает, а потом начинает урчать, словно кот, которого почесали за ухом.

Жили Шустовы здесь без ребят. Старший был уже в армии, трое других учились в городе, в школе-интернате.

Я пил чай со своим любимым яблочным вареньем и временами ловил на себе печальный и жалеющий взгляд Анны Ивановны. Она все-таки не выдержала, спросила:

— Как же ты, Андрюшенька, так и будешь теперь один?

Я пожал плечами. Попробовал было отшутиться — почему один? Вот поеду в город, встану на площади и крикну: «Ну, девчата, кто со мной?» Шутки не получилось. Мне не хотелось возвращаться в мою квартиру из этого уюта, от этой сердечности к моему холодному дому и пустым стенам.

Я знал, что оно вернется, это одиночество. Оно и потом будет уходить и возвращаться. Оно будет жить вместе со мной, под той же крышей, будет ложиться со мной в постель, сидеть за столом, курить мои сигареты. Его не выгнать и в него не выстрелить. Только бы не дать ему повалить меня на обе лопатки!

3

Человеческая память несовершенна. Спросите любого человека, что он делал в позапрошлую пятницу, и, пожалуй, он не сможет ответить толком. Я хорошо запомнил этот первый день лишь потому, что он был первым. Впрочем, и второй, и третий, и целая неделя тоже запомнились тем, что все было внове, все — узнавание, все — открытие.

Полковник Флеровский приехал и уехал. Я принял заставу. Садясь в машину, Флеровский пошутил:

— Давайте меняться, Андрей Петрович? Мне заставу и ваши годы, вам — мои годики, а? — И вдруг сделался печальным, вернее, печальными стали живые, умные глаза. — Шучу, конечно. Да и несправедливый был бы обмен. Скоро в отставку. И знаете, чего я больше всего хочу? Сдать отряд таким, чтобы самый опытный глаз ни одного огреха не отыскал. Скажете — тщеславие? Нет. А как вы думаете, возможно такое?