Крыши наших домов

Чернецкий моет пол. Он босиком, в трусиках и майке, вода стекает по голым рукам, а на плече у Чернецкого татуировка — три цветка. Он видит, что я заметил эти цветки, и смущенно объясняет:

— Шутки детства. Не узнаете? Королевские лилии. Начитались мы тогда Дюма, а теперь кончики никак не свести. Вы проходите, товарищ капитан, садитесь.

— Некогда, Кирилл Петрович. Да и натопчу я вам здесь.

Он знает, что я пришел неспроста, и ждет, когда я сам скажу, зачем пришел. Все-таки я сажусь, но не в комнате, а на кухне — там еще не мыто.

— Я хочу сказать вам, Кирилл Петрович...

— Я уже знаю, товарищ капитан, — не дает он мне договорить. — Но машину-то можно будет послать?

— Нет уж, поезжайте сами, — делая строгое лицо, говорю я, — а то, неровен час, водитель ошибется и привезет вам чужую жену.

Чернецкий смеется, у него хороший, легкий смех, и я сразу же чувствую, что в нашем разговоре нет никакого напряжения и что для меня он сейчас не младший лейтенант, а просто славный парень, трогательно готовящийся встретить жену.

— Банкет по такому поводу будет?

Он опять смеется.

— Какой там к лешему банкет, если приказ на усиленную! Жена пишет, что отправила багажом полное собрание сочинений Золя, подписное издание, тридцать томов: она за книжечку, а мы с вами на границу.

— Но все-таки нельзя уж так, — ворчливо говорю я. — Знаете, за валунами, на южном склоне, вчера подснежники высыпали. Хоть цветов ей нарвите.

— Нарву. Я их тоже видел. А дочке, смотрите, что из лесу притащил!

Он бросился в комнату и выволок оттуда лосиный рог. Огромный, тяжеленный, скинутый зверем или обломанный по неосторожности в битве за даму сердца. Я одобрил подарок, хотя мне подумалось: «На кой ляд малому ребенку лосиный рог!»

— Или лучше я из него вешалку сделаю.

— Лучше, пожалуй, вешалку. А у меня для вашего потомка полкило конфет есть. «Весна», кажется. Шоколадные. Купил, чтобы по утрам не курить натощак, и все равно ничего не получается. Открою один глаз — папироса во рту, второй открою — она уже горит.

— Говорят, вредно это.

— Курить?

— Натощак. Я вот утром яблоки ем. Хотите яблоко?

Он достает из шкафчика яблоки и протягивает мне. Я беру одно, тру о рукав брезентового плаща и вгрызаюсь в сочную сладкую мякоть.

— Пока.

— До завтра.

Я виду и ем яблоко Чернецкого, и на душе у меня совсем спокойно. И славный он, наверно, парень, младший лейтенант, только иногда дурь бросается ему в голову, а голова еще слабая, ну да это ничего — пооботрется и поймет, что к чему. А может — был грех! — возомнил себя великим единоначальником, этаким вершителем судеб, и теперь до него дошло, что все это блажь и чепуха.

Впереди меня и вокруг меня уже ночь, холодная, но безветренная. Шустов сказал: к заморозкам. Я не люблю холода. Я охотно бы поменялся сейчас со своим замом, вымыл бы пол и завалился спать. Мне все время кажется, что я проспал бы двое суток кряду.

Вокруг меня ночь, такая густая и вязкая, что кажется, луч следового фонаря с трудом продирается сквозь нее. И еще тишина — будто я оглох, и только собственные шаги, шелест сапог в прошлогодней траве немного успокаивает меня.

Над землей, над миром, надо мной холодное, по-зимнему звездное небо, и звезды медленно плывут своим извечным путем. Я не люблю смотреть на звезды. Мне сразу становится одиноко и тоскливо, я чувствую себя тогда крохотной пылинкой, затерянной в мироздании, пылинкой, которая сегодня есть, а завтра ее не станет, но от этого ничего не изменится во Вселенной.

Не надо думать об этом. Это уже слабость. Я снова смотрю на звезды, смотрю нарочно, заставляя себя побороть ненужную слабость. Что, взяли? Валяйте, крутитесь, мерцайте, а мне надо делать свои земные дела.

Граница уже близко. Я вынимаю пистолет и сую его за отворот брезентового плаща. Так он ближе. Нет, конечно, я вовсе не думаю, что именно сегодня что-то должно произойти. Но все-таки спокойнее, когда пистолет под рукой. Мой сосед слева — начальник заставы — рассказывал мне, как на его солдата бросилась рысь. Хорошо, он сам шел сзади и, сильный человек, схватил рысь и начал душить ее на вытянутых руках. Задушить задушил, но потом оба, солдат и капитан, с месяц провалялись в госпитале, залечивая рваные раны от рысьих когтей. Об этом была даже заметка — не то в «Неделе», не то в областной газете. А чучело той рыси так и стоит теперь у начальника заставы на шкафу, поблескивая желтыми пуговицами вместо глаз.

Первый наряд, который я встречаю, — Иманов и Шабельник. Они возникают из темноты бесшумно, как привидения. Дальше, к валунам, мы идем вместе. На валунах усиленный наряд, там же должен быть Балодис с собакой.

— Это что?

Луч света падает на след. След босой ноги ребенка. На подсохшей сверху земле он виден отчетливо, но, если пригнуться и поднести фонарь почти вплотную, можно разглядеть отпечатки толстых когтей. Я не знаю, что это за след. Знает Иманов.

— Поганый зверь, — объясняет он. — Росомаха прошла. Я видел ее. Стреляли мы в росомаху, убили. Вроде медведя, только меньше.