Крыши наших домов

— Да было тут одно дело, — ответил он уклончиво. — Подожди, я чай организую. Вот, погляди: вчера вечером обнаружил у туриста.

Он бросил мне тоненькую книжечку и вышел. Это был выпуск Библиотечки «Огонька». М. Пришвин. «Рассказы об охоте». Я не сразу понял, при чем здесь Пришвин, и, только раскрыв книжечку, усмехнулся: хитро! Антисоветская брошюрка, очевидно выпуск НТС. Да так и есть: «Пишите нам по адресу: «Мюнхен, улица...» Чепуха! Я бросил ее на стол, где лежала пачка книжек — «Страж башни». Ну, это уже из другой оперы — выпуск «свидетелей Иеговы». Такие книжки мне показывали наши ребята в Бресте. Тоже привезли туристы.

— Видал? — спросил Максим, входя. — Это еще что, цветочки! У нас были дела и почище. Вот почему я и говорю, что едешь на тихое место.

— За что все-таки орден?

— «Иностранец» один пришел, — нехотя ответил Максим. — Ребята досмотрели его, вроде бы все в полном ажуре. У него курс был на Южную Америку с заходом в Монреаль. Ну, я на всякий случай еще раз проверил судовые документы. Что-то мучило меня, понимаешь... Смотрю — что за дьявол! Написано: «амуниция». Догадываешься?

— Написано, конечно, по-английски?

— Да.

— По-английски и оружие — амуниция.

— Умница, — сказал Максим. — Ну, словом, я к переднему твиндеку, а он наглухо задраен. Предлагаю капитану открыть, а он позеленел даже. Короче говоря, лежали там наши винтовки.

— Какие винтовки?

— Старые, довоенного образца. Ведь какую провокацию задумали, сволочи! Эти винтовки захватили у нас еще во время войны, они тридцать лет провалялись где-то на складе в Скандинавии. Комбинация же была такой: судно заходит в Ленинград, берет груз до Монреаля, а там канадские таможенники «обнаруживают» твиндек, забитый советским оружием. Для кого оружие? Для одной из стран Южной Америки — судно-то идет туда! Вот тебе и скандал на весь мир. Экспорт революции и тэ дэ. Представляешь?

Я представил себе, какой бы мог выйти скандал. В самом деле, поди докажи, что винтовки погружены не в Ленинграде. На Максима я поглядел с откровенным восхищением. Он смутился и, отвернувшись, буркнул:

— Изучайте языки, молодые люди!

Мы оба рассмеялись — так похоже Максим изобразил нашего преподавателя английского языка там, в училище.

— А помнишь...

Он вспомнил: надо позвонить домой, жене. И Володьке Семенову. Я сказал, что незачем будить их в такую рань. Максим мотнул головой и сказал, чтоб я не спорил, вечная у меня привычка — спорить.

— Нина, проснись! Приехал Андрей Лобода. Тот самый! Я это к тому, что сегодня вечером должен быть пирог с корюшкой. Этот пижон не знает, что такое корюшка.

— Травка, вроде лука, — сказал я.

Максим повторил в трубку:

— Он считает, что это травка, вроде лука. Ну, досыпай, золотко мое.

Потом он начал набирать другой номер. Я положил руку на рычаг. Не надо будить Семенова. Если Володька не изменился, он по-прежнему больше всего на свете любит поспать. Как-то раз мы работали в одном алма-атинском совхозе, спохватились — где Володька? А он спит в теньке. Мы засыпали его апортом, каждое яблоко в полкило, но Володька только покряхтывал и спал. Мы воздвигли над ним пирамиду из яблок, а он спал себе, лодырь. И только когда решил повернуться на бок, почувствовал неладное, открыл свои рыбьи глаза, поглядел наверх, на яблоню, и произнес: «А, яблочки!.. Ничего себе насыпало!»

Не надо звонить. Я сам зайду к нему сегодня.

Я исподтишка разглядывал Максима. Мы не виделись с ним с того дня, как он уехал в Ленинград после училища. Мы сто раз, наверное, договаривались: отпуск проведем вместе, с женами, в Ялте, или в Гагре, или еще где-нибудь. Потом оказывалось, что у нас не совпадали отпуска. И снова договаривались в редких письмах: «На будущий год непременно давай двинем в Ялту».

А вот поди ж ты, встретились в Ленинграде, и за окном не жаркое южное солнце, а отвратительный мелкий, нудный, как зубная боль, дождь.

Конечно, Максим изменился. Когда долго не видишь человека, это сразу бросается в глаза. Он раздобрел, располнел и полысел к тому же. Редкие волосы едва прикрывали макушку.

Он перехватил мой взгляд и печально улыбнулся. Ничего не поделаешь!

— По статистике сорок процентов мужчин лысеют. Остальные нормально седеют, вроде тебя. Ты здорово поседел, старик. Это после того... после истории с Лидой?

Я не ответил. Конечно же, после этой истории. Зачем задавать ненужные вопросы?

Чай был готов. Мы спустились вниз, в столовую, и пили, обжигаясь, крепкий, почти черный чай. Я спросил:

— Ты никогда не был в Н.?

Нет, он никогда не был там, куда ехал служить я. Он ведь с самого начала здесь и с удовольствием сам пошел бы на заставу: устал, просто здорово устал. Ведь ни одного дня не обходится без каких-либо фокусов. Контрабанда — это уже дело привычное. Какую только не приходится выуживать!

Я заметил, что, рассказывая, Максим словно бы разгорается, и подумал: «А врешь ты все, братец! Любишь ты свою работу, и никаким бульдозером тебя отсюда не выставить... Да, устаешь, но место это твое!»