Крысилово

— Ну, не поехавшие, скажешь, все тут у нас? — сказала Октавиевна. — На погост пора, а они плюйбойские игры играют. Да чего там, тем живое и живо. Даже и первоначальная чудовища Барахта о том думала. Думать-то, правда, она не умела, чуяла только, чего ей надо, да не с кем было. Вот она сама собой и располовинилась на двоих, на Чавку и Хряпу, мужеска да женска пола. Чавке всю свою шерстюгу отдала Барахта, а Хряпе — всю кость. И помирать стала — чем же ей, делёной, жить? А помираючи, велела она детям — не словом, не мыслию, а так, дуновеньем одним — дружно жить и вместе держаться. Но оставалась у Барахты всего одна то-о-ненькая, зато твердая-претвердая косточка, и пихнула ее Барахта тому из детей, кто ближе стоял. А это был Чавка. Ему в щетину Барахта и упрятала ту косточку, и она у него мигом глубоко внутрь ушла. Сразу не залюбила за это Хряпа Чавку. Все у них, вишь ли, поровну, а ему — чуточкой больше. И порешила она от брата отдельно проживать. Они уже, понимаешь, и думать умели, и решать, даже и говорили по-своему. Наполовину по-драконски, наполовину — по-крысиному. И забрала себе костяная крыса Хряпа всю нашу теперешнюю местность от Пилорамского Поля до Княж-Бурьяна — рос там чистый хвойный бор. Хряпа сосны и хряпала. Зубов у нее не было, зато челюсти широченные, из сплошной острой кости — она ими сходу стволы, как бензопилой, переедала. И скоро сказка сказывается, а дело, слава Богу, нескоро делается — схряпала Хряпа чуть не весь свой бор.

А щетинному крысу Чавке отошли берега Свинежки — ну, где теперь Пилорамск и Гусевицы — и сама Свинежка. Она в ту пору была не короче и не уже хоть бы даже и Волги. Чавка жрал ольшаник да осинник на берегах, в Свинежку залезал и вычавкивал воду со всем, что в ней водится — рыбой, раками и плаунцами-жуками. И скоро сказка сказывается, а дело-то, по счастью, нескоро — но стала от этого Свинежка узка да мелка, разве что быстрой осталася. И берега оголились.

И стали брат с сестрой поголадывать. Посмотрит Чавка на сестрину сторону и подумает — а славные у нее сосенки, плотные, нажористые, не то что его осинники-ольшаники мелкие. Глянет Хряпа на братни угодья — и позарится на сочные да смачные его лиственные лесочки — не чета ее сухим соснам, от которых в горле першит. А еще к тому времени приспела Чавке и Хряпе пора семьи заводить, а с кем им и было, кроме друг друга? И стали они сходиться вот тут, где нынче Чвящевская пустошь, а тогда была просто большая поляна лесная. Сходятся и сговариваются, как бы это им все вместе совместить, глядишь бы тогда и самим еды хватило, и деток спородить и прокормить вышло бы. И все никак сговориться не могут, как журавь и цапля, — отвыкли уже друг от друга, окаменились жадностью, одичали завистью. Все каждому кажется, что его пай в общем хозяйстве больше будет, а оно ведь обидно. Поревут друг на дружку по-драконски, как в рупоры, повизжат по-крысиному, точно электросварка, и разойдутся. Но больно уж в Чавке той весной кровь на чадородие бунтовала, и почти что уговорил он сестрицу. Совсем было собралась Хряпа ласково лизнуть его в крысино щетинно рыло, но припомнила вдруг ненароком, что у него в нутре где-то лишняя косточка издавна запрятана, да и полоснула его челюстями по голому хвосту, так что он тут же и отпал — на том месте теперь Хвощанский ручей, что в Свинежку впадает.

И начался тут у Чавки с Хряпой превеликий бой не на живот, а на смерть. Три дни бились они тут, у Погострова. Чавкины зубы — как частокол, каждый зуб с жердь, острый, как пика, на лапах когтищи кривые, что крюки от подъемна крана, а меж когтей — перепонки для плаванья. Да и пол, что ни говори, мужеский. Искрошил он Хряпе все кости, от Барахты наследные. Истекает Хряпа кровью, а Чавку из челюстей не выпускает, на части его перекусывает, щетину выдирает, в утробу зарывается, все шиповатым своим языком ту косточку зазря ищет. Так и пожрали Чавка с Хряпой друг друга, род свой пресекли. Поляну лесную вытоптали они до целой Чвящевской пустоши, от крови их ядовитой допотопной тут трава плохо и растет. А косточка та спорная уцелела, говорят, только незнамо где в наших краях лежит. Приезжали ее искать и ученые из Москвы, и наши местные старались — и до революции, и в советско время, и сейчас пытаются, а найти не могут.

— А зачем ее ищут? — спросил потрясенный Витька.

— Первое дело — научный интерес, историческо костьё от Барахты. Может, ее по этой косточке всю восстановят, теперь могут. Второе — волшебная же она!

— Как — волшебная?! — Витька затаил дыхание. Ничего волшебного вообще-то не бывает, но ведь — Октавиевна. Всякого можно ждать.

— Да говорят, кто ее найдет, — что пожелает, то и сбудется, Что душеньке угодно. Хотя оно, понимаешь, и опасно — сила в ней неизвестная, да и кому еще достанется!